Рози и тамариск

— Я могу ошибаться… скорее всего, я ошибаюсь. Но… вы когда-нибудь были на море, детектив?

— Я редко выбираюсь за город, — отрицательно покачал он головой. — Все никак не нахожу время на отпуск.

— Мне это напоминает один кустарник, который растет на дюнах. Тамариск.

— Могу я?.. — Эйзенхарт указал на книгу.

— Пожалуйста. Она же теперь ваша.

Перелистывая страницы, он быстро дошел до нужной. Напротив названия стояло всего одно слово, произведшее эффект взорвавшейся бомбы.

— "Преступление".

Небольшое кафе у входа в ботанический сад размещалась большей частью на улице, однако леди Эведин была уже рада возможности хотя бы погреть руки о чашку с горячим кофе. Они пришли минут десять назад, и за все это время Эйзенхарт не сказал ни слова. Вместо этого он сидел, вперив взор в словарь языка цветов, будто в надежде, что книга таит в себе ответы на все его вопросы.

— Итак, что мы имеем, — резюмировал он. — "У меня есть для вас послание: вы ошибаетесь. Это преступление". Не слишком похоже на совпадение.

— Нет, — вынуждена была признать она.

— Вопрос только в том, о каком преступлении идет речь.

— О смерти Хэрриет? — предположила леди Эвелин. — Вы получили это сообщение в день, когда она отравилась.

— Спасибо, но мы уже догадались, что это преступление. Можно было не тратить силы.

— Только после смерти Лакруа, — возразила леди Эвелин. — До того вы считали ее смерть самоубийством.

Признавая свой промах, Эйзенхарт насупился и замолчал.

— Кстати, о Лакруа, — хватило его, впрочем, ненадолго. — Что насчет второго букета? "Ненастоящая любовь"? Причем здесь это?

— Это просто. Если вспомнить мистера Грея, — выражение лица леди Эвелин подсказывало, что лучше этого не делать, — то можно предположить, что отправитель пытался сказать, что на самом деле мисс Лакруа его не любила.

— А она его любила?

— Не знаю, — пожала плечами леди. — В любом случае, она честно любила его подарки и деньги.

Эйзенхарт допил кофе одним глотком и мрачно уставился в дно чашки.

— Все равно ничего не сходится.

Следовало признать, что версия с языком цветов, казавшаяся еще сегодня утром весьма привлекательной (за неимением других) привела в тупик. Либо неизвестный отправитель букетов любил сообщать очевидное, либо… либо после проработки всех связанных с личностью и деятельностью мистера Александра Грея ниточек Эйзенхарту предстояло путешествие в полицейский архив. Где его и так не любили — за излишнее, по мнению архивариусов, трудолюбие.

Леди Эвелин посмотрела на стоявшие у входа в сад солнечные часы и сверила их показания со своими.

— Уже два! — удивленно воскликнула она. — Ладно, детектив, было приятно, но мне пора.

— Мне тоже, — кисло подтвердил Эйзенхарт. — Спасибо за помощь. И за книгу.

Напоминание о времени еще больше ухудшило его настроение: он сообразил, что сегодня четверг, и перед посещением архива ему предстоит нанести визит в еще одно место: родительский дом, где леди Эйзенхарт ждала сына к обязательному семейному обеду.

Я заглянул в библиотеку всего на минуту, чтобы забрать некоторые из книг, которые я оставлял на хранение в доме четы Эйзенхартов. Свернул, чтобы по боковой лестнице быстрее вернуться в гостиную, но в итоге только задержался у группового портрета, висевшего в галерее второго этажа.

Их было три сестры. Младшая, яркая и смешливая Свиристель, вышла замуж за такого же яркого гвардейского капитана из Вейда. Он был красив, остроумен и подавал большие надежды — пока не дезертировал из армии, бросив семью. Его жена умерла вскоре поле предательства супруга, а сына Эйзенхарты нашли только много лет спустя в подростковой банде.

Старшая, сладкоголосая Канарейка, выбрала себе в мужья человека гораздо старше себя, властного и деспотичного. В детстве я часто спрашивал себя, что она могла найти в отце. Он был немолод, когда решил жениться. Он мог дать ей деньги, положение, стабильность. Но стоило ли все это его характера? Или она, подобно многим влюбленным женщинам, считала, что сможет его изменить? Лишь много позже я понял, что отец давал ей нечто гораздо более ценное: свою любовь, какой бы извращенной она не была.

Я всегда молчу, когда рядом заходит речь о детстве как о самой счастливой и светлой поре жизни.

Еще старательнее я молчу, когда слышу, как люди ставят знак равенства между любовью и счастьем.

Брак моих родителей был благословлен Духами. Друг в друге они нашли свою судьбу. Казалось бы, величайший дар, который способна дать Вирд — или величайшее проклятие. Любовь к моей матери лишала отца контроля над его Даром, темным и опасным, не зря в армии его прозвали Чумой. Он любил ее — но и ненавидел за это. Как ненавидел и меня, унаследовавшего его способность, но в силу возраста неспособного ее контролировать. Я мало помню мать: только голубые глаза и мягкий бархат голоса иногда проскальзывают в воспоминаниях. Она была почти всегда больна, и отца, наблюдавшего, как медленно угасает единственный любимый им человек в этом мире, это приводило в еще большее исступление. Их жизни оборвались внезапно, в пожаре, неожиданно возникнувшем сразу во всех углах дома. И я никогда не признавал этого, но в глубине души я был рад такому концу. Для меня семья означала страдания, от которых смерть их освободила.

Я никогда не верил в семью. Брак моих родителей с точки зрения общества был благополучным. То, что я видел перед своими глазами в детстве считалось счастьем — и от этого я боялся даже предположить, как выглядит менее удачный союз. Нет, я не верил в семью и никогда не мечтал быть ее частью. Пока не приехал в Гетценбург.

Среднюю из сестер, ровно как и ее патрона, Мэри-Голубку, не отличала выдающаяся красота. Зато у нее был спокойный, добрый нрав и здравый смысл. Не гонясь за званиями и чинами, она приняла предложение провинциального полицейского, грубоватого и некрасивого, зато обладавшего таким же большим сердцем. И она не прогадала. Со временем детектив стал начальником полиции Лемман-Клива, но спустя тридцать лет оставался все так же влюбленным в свою жену. Их семья была похожа на иллюстрацию к детской книжке: горящий камин, радостные лица, стая умильно виляющих хвостом псов вокруг. Причем, добавляя к этому впечатлению, даже собаки были не породистые, купленные у заводчика за огромные деньги, а спасенные с улицы Виктором (стоит отметить что от привычки таскать домой всякую живность Эйзенхарт, горячо поддерживаемый родителями, взявших на себя миссию спасти всех, от бродячих собак до попавших в беду родственников, так и не избавился к своим двадцати восьми годам. Только список живности расширился с собак и кошек до несправедливо уволенных служанок, обиженных и обманутых детей-беспризорников, покинувших своих супругов женщин, оголодавших коллег и прочих). Опережая замечания, скажу, что, конечно, не все было так гладко в семье Эйзенхартов — были и ссоры, и скандалы, как, например, когда Виктор заявил, что выбирает карьеру полицейского. Но их семья была живой, теплой, любящей. Такой, что даже я иногда ловил себя на мысли, как сложилась бы моя жизнь, прими я после смерти родителей предложения сэра Эйзенхарта и отправься с ними в Гетценбург.

Однако в скором времени все должно было измениться. Я видел, что смерть ребенка делает с семьями, и не мог не страшиться грядущего. Оставалось только надеяться, что…

— Роберт? Вы здесь? Все уже собрались внизу.

Мои размышления прервал Шон, отправившийся на мои поиски по просьбе леди Эйзенхарт. Накануне исполнилось шесть месяцев ее первому внуку, и вся семья собралась отметить эту дату. Бросив последний взгляд на портрет, я оперся рукой на перила.

— Уже иду.

— Подождите. Я хотел вас просить…

Вынутый из сержантской формы, Шон выглядел как подросток. Очень и очень напуганный подросток.

— С Виктором что-то происходит, да? Он ничего мне не говорит…

— Да, — не стал отрицать я.