Слезы ангела мести (СИ)

– Это как понимать? – удивился Фрэнки.

– А так, что Блэквуд предложил Робину продать ему некоторые сведения о моих делах, и этот гад согласился! Позвонил мне, сказал, что за молчание я должен заплатить столько же, сколько давал Блэквуд! Друг, чтоб его! Но ничего, я лично пристрелил его, вот только сэкономить всё равно не получилось. А всё ты, Майк! Мне дорогущий наемник стоил меньше, чем ты, бесплатный мститель-неудачник! Хотя сейчас я думаю, что лучше бы я заплатил этому куску дерьма!

– По-моему очень глупо шантажировать такого человека, как вы, мистер Бенедикт, – сказал Кастелло, вернувшись за свой стол. – Я бы так делать точно не стал. Но ладно уж, Бог судья вашему дружку. Но не вам. Вас будут судить в штате Мэн, где у меня друзья есть, а у вас нет. Так что, небо в клеточку я вам гарантирую. Увести!

Мэнни, как ураган, ворвался в кабинет, сгреб Бенедикта в охапку и вытащил в коридор, оставив нам на память об этом ублюдке две кровавые полосы.

– Хорошая идея со штатом Мэн, – сказал я, повернувшись к Фрэнки. – Главное, чтобы прокурор не узнал.

– Не успеет, – ухмыльнулся Фрэнки. – Бенедикта уже через полчаса погрузят в самолет и перевезут, куда следует. Так что дело можно считать закрытым. Иди домой, ложись спать, теперь ты снова живой, Майк.

– С удовольствием, – я засунул «Беретту» в кобуру. – Если, конечно, у меня всё ещё есть дом. Меня ведь там слишком долго не было.

Я шагнул к двери, и в этот самый миг Фрэнки окликнул меня:

– Эй, Майк! Круто ты пострелял своего тестя! А если бы он оказался невиновен?

– Ну, ты ведь знаешь, я немного не в себе. Сказал бы, померещилось.

И я вышел из комнатки, в которой закончилось это проклятое дело, навстречу жизни, вновь наполнившей вены Города. Города, который ждал меня, ждал с тем, чтобы я омыл свежей кровью его грязное лицо. И он дождётся…

И небо заплачет кровью…

Город засыпал. Звёзды, подобные бестолковым светлячкам, роились над крышами обветшалых домов, ставших позорным архитектурным наследием далекого двадцатого века. Трущобы, конторки, забегаловки… Словно бы антураж древней ленты о Филипе Марлоу в исполнении несравненного Хампфри Богарта. Ленты, чей шарм ещё не успела испортить цветная кинопленка.

Что ж, стоит признать, что история циклична, и Великая Депрессия, породившая множество подобных киношедевров, вновь пришла на территорию некогда могущественного государства в конце двадцать первого века, принеся разочарование в прогрессе. Разочарование в безделушках, которые якобы упрощают жизнь, но в действительности лишь делают ее в несколько раз ужаснее. Некоторые конгрессмены оказались не столь тугими на ухо, сколь остальные их коллеги, и на свет появился закон, запрещавший всё, что было изобретено после пятидесятых годов. Сотовая связь, превратившая в кошмар мечту делового человека быть мобильным. Космос, ибо жизнь на планете Земля нуждалась во внимании и человеческом упорстве больше, нежели безжизненная пустота меж такими же безжизненными планетами. Компьютеры и интернет, которые вместо того, чтобы помогать своему пользователю и всячески его развивать, привели оного к полнейшей деградации и неспособности делать что-то самостоятельно. На фоне этого запрета странным казалось то, что программа синтетиков была закрыта намного позднее. Что эксперименты с пробирочниками проводились до недавнего времени. Впрочем, не мой удел искать логику в решениях Конгресса. Для меня было важным лишь то, что жизнь, подобно морской волне, откатилась почти на полтора века назад, замедлив бешеный темп городов. Это было прекрасно. Впервые за всю свою жизнь я мог видеть мир во всем его великолепии, а не довольствоваться размытым пятном в окне мчавшего по улицам такси.

Но так продолжалось недолго. Когда организм государства ослабевает под влиянием неустойчивой мировой погоды, его немедленно поражает чума. Самая страшная из всех, которые только можно вообразить. И имя этой чуме – преступность. Подобно раку, она въелась в ткань городов и пригородов, питаясь легкими деньгами, на которые разменивала никчемные (в ее понимании) человеческие жизни. Жизни таких, как моя жена. В тот вечер, что до сих пор видится мне в кошмарах, она не вернулась домой. И никогда уже не вернется. Ее остывшее тело нашел какой-то парень, вставший раньше обычного, и немедленно позвонил в полицию. А полиция вызвала меня для опознания. Меня душили слезы, я хотел закричать, но крик встал поперек горла, как чёртова кость. Я целовал бледное лицо Клары, в надежде, что от моих поцелуев она, будто в сказке, вернется в мир живых. Но она не ожила. Билет, который стоил ей тридцати шести кредитов (потомков «всемогущего доллара»), был лишь в один конец. Детективы из отдела убийств довольно быстро разыскали поганого кондуктора, сидевшего на «ангельской пыли». Тварь, зовущуюся Винсент. Он убил Клару просто потому, что ему не хватило на очередную порцию «кайфа». Если бы Винсента тогда посадили на электрический стул, если бы я удовлетворился тогда его дымящейся черепушкой, танцующей мамбо под действием бесценного в этом отношении дара Фарадея, я бы не стал тем, кем являюсь сейчас. Но Винсент ходил под влиятельным наркобароном, волосатая лапа которого дергала за нитки многих политических марионеток в Городе. Эту мразь выпустили на свободу.

Когда я увидел Винсента, преспокойно идущего по 22-й авеню к магазинчику, в подвале которого он обычно разживался дурью, во мне что-то сломалось. Будто бы ангел, сидевший на моем правом плече, взглядом указал мне на «Беретту», ожидавшую своего часа в кобуре , и прошептал: «Дальше ты сам по себе, парень». Я сгреб Винсента в охапку, оттащил в какой-то темный переулок и расстрелял в него всю обойму. Я заставил его выть, подобно дикому зверю, чьи кости перемалывали стальные челюсти капканов. Я заставил его умолять о пощаде. А потом – заткнуться навсегда.

Когда на место происшествия приехала полиция, её встретил безумец, сидевший на трупе с улыбкой победителя. Детективы сразу все поняли, и тотчас надели на меня браслеты, холодным поцелуем вернувшие меня к реальности. Я понял, что серьёзно влип, что в лучшем случае остаток своих дней проведу в камере. Но, на моё счастье, нашёлся человек, для которого я не был психом, изрешетившим человека запросто так. Фрэнк Кастелло. Капитан полиции Города. Он заглянул мне в душу и увидел там пламя нестерпимой муки, сжигавшее всё, чем я так недавно жил. Он всё понял. Вспомнил о своей жене, о том, что и ей нередко приходится добираться домой по ночным улицам. Тогда он не сказал мне ни слова, лишь едва заметно кивнул.

Через неделю меня отпустили. С «Беретты» таинственным образом исчезли мои отпечатки, свидетели не могли припомнить, что видели меня на 22-й авеню, фотографии с места преступления сгорели во время пожара в лаборатории. А без этих материалов я был чист перед законом, принявшим столь извращенную форму, что невольно вспоминается знаменитое «русское зазеркалье»: «В Советской России вы допрашиваете преступника, в современной Америке преступник допрашивает вас». И это было чистой правдой. Закон давал подонкам в разы больше прав, чем их имелось у полицейских. Я не мог принять такую издёвку со стороны Конгресса, ведь на фоне этого фальшивого милосердия в давно уже не советской России расстреливали за второе преступление, если оно было не тяжким, а за тяжкое – на месте, без суда и следствия. Невинные под молот правосудия попадали, но не так много, как пишет об этом жёлтая пресса.

Тогда я понял, что должен делать. Я пошёл вперед, оставляя за собой кровавую полосу мести за тех, с чьей жизнью не посчитались мрази, очернившие Город своими прочными тенетами. Я не брал взяток. Для меня не было присяжных. И я не слушал адвокатов.

Розовые очки упали на асфальт и захрустели под тяжелым ботинком. Мое сознание, извращенное случившимся с Кларой, перекрасило Город так, что для меня теперь существовали лишь черный цвет ночи, красный цвет крови виновных и белый цвет снега, скрывавшего грехи каждого из нас четвертую часть года. Я не знаю, почему теперь зимы стали длиннее. Может, «зеленые» правы, и человеческое безумие, помноженное на нежелание слышать предупреждения самой природы, в самом деле изменило климат старой, израненной, подобно средневековому воителю, Земли. А может, они стали длиннее лишь для меня, став символом бледных и холодных рук смерти, ходившей за мной по пятам, но так и не решавшейся нанести последний в моей жизни удар. Сколько раз ей представлялась такая возможность. И никогда она не делала то, что от нее требовалось. Я продолжал жить, и с каждым новым днем эта жизнь становилась все отвратительнее. Мне пришлось убить своего напарника, Серджио. Человека, созданного в лаборатории, а не рожденного мужчиной и женщиной. Человека, ставшего для меня роднее брата и так подло предавшего братскую любовь. Человека, чье предательство я простил еще до того, как сделал роковой выстрел. Человека, а не пробирочника, как с пренебрежением называли подобных ему «настоящие» люди. Серджио оказался убийцей в одном из дел, что мы с ним вели, и в тот самый миг, как я узнал это, во мне что-то щёлкнуло. Я словно поменялся с ним местами, примерив на себя роль униженного своими создателями бедняги. И с ужасом понял, что поступил бы так же, как он.