Игра в голос по-курайски

Повесив добычу на палку, а палку водрузив на плечи, они шли к поселку. Хвост налима волочился по земле, и Павел поминутно спотыкался из-за стараний не наступить на него. Брата мотало из стороны в сторону, и от этого он матерился, в промежутках обзывая Павла самыми нехорошими словами. Павел понимал, что брат недоволен тем, что это не он, а младший, никчемный сопляк, добыл самого большого налима, но от этого было не легче. Глухое раздражение поднималось откуда-то из глубины души. Когда завиднелись дома поселка, он дал себе зарок, больше никогда и никуда с братом не ходить. В конце концов, есть Мотька, он любит колоть налимов, хоть и боится носить их домой. Да и закидушек теперь можно больше ставить, ведь Павел разведал реку на добрый десяток километров, да и занятия в школе скоро закончатся, и можно будет уходить на весь день…

Павел очнулся от воспоминаний. Ольга мыла посуду, Анна Сергеевна в комнате укладывала спать Дениса. Тот во весь голос повторял, что непременно поедет за грибами в следующий раз. Анна Сергеевна тихонько убеждала его, что до следующего раза далеко, а завтра в школу. Павел потянулся к графину, вылил себе остатки вина, отпил и вдруг подумал: а с чего это так неожиданно вспомнился Сыпчугур? Он прислушался к себе, где-то внутри, будто тонкая струна в отдалении, звенела тревожная нота. Он слегка мотнул головой, пытаясь стряхнуть тревогу. Сказал себе успокаивающе, что воспоминания нахлынули из-за удачного похода в лес, как и тогда из походов на реку, вернулся с богатой добычей, как и тогда, в Сыпчугуре, жизнь стала трудной, не очень сытной, будто круг замкнулся; тогда Павлу было столько же, сколько сейчас Денису. И сейчас вряд ли скоро придет достаток; только посмотреть по телевизору, что делается, и жить не захочется дальше. За всю жизнь Павел лишь года два или три пожил в покое и достатке. Первый костюм ему мать купила, когда ему исполнилось шестнадцать лет, когда уже учился в техникуме, до того донашивал вещи брата. Да и на первый костюм деньги он сам заработал в стройотряде. Первый телевизор семья купила, когда Павлу было уже семнадцать лет. А потом армия и самостоятельная жизнь, которая и началась, и продолжается трудно, без достатка.

Допив вино, Павел пошел на улицу. Во дворе было светло, над зарослями малины, над кронами яблонь плавала голубоватая дымка, в небе, огромным, полупрозрачным диском висела луна, да не луна — лунища. Павел остановился, не дойдя до туалета, не хотелось после такого хорошего ужина с вином нюхать вонь выгребной ямы, справил нужду в малину и стоял, глядя на луну. Вдруг показалось, будто кто-то смотрит в спину, мерзкое ощущение тяжелого недоброго взгляда вызвало озноб. Он передернул плечами, повернулся, шагнул в сторону дома, и тут вдруг сердце сдавило от ужаса. Ужас накатил сразу, как водопадом накрыл обморочной душной тяжестью, горло сдавило, ноги отнялись и Павел с трудом смог двинуться с места, а сдвинувшись — торопливо пошел, почти побежал к спасительному крыльцу. Вбежав в прихожую, он захлопнул дверь, постоял возле печки, приходя в себя. Ужас не отпускал, лишь слегка ослабил хватку, спустился куда-то в низ спины, разлился в животе неприятным холодом.

Первый раз такое случилось с Павлом в Сыпчугуре. Тогда была уже поздняя осень, почти зима… Павел прошел в квартиру, заглянул в кухню, Ольга все еще возилась с посудой, тогда он пошел в свою комнату, стараясь ступать как можно мягче, будто под ним был не крепкий пол, а тонкий ледок береговых закраин на Оленгуе…

Коротко лето в Забайкалье. Казалось, вот только Павел добыл своего первого налима вилкой, а уже стало прохладно и не очень-то поныряешь в Оленгуе, зато на закидушки налимы по-прежнему ловились дружно. А потом и закидушки пришлось снять, по утрам начали появляться ледяные закраины, вскоре перестали таять, и стали с каждым днем становиться все шире и шире. Приближалась новая, морозная и ветреная, долгая зима.

Как-то в воскресенье Павел пошел на берег. Ночью крепкий морозец посеребрил траву, но к полудню солнце чувствительно пригрело, и теперь пожухлая трава искрилась солнечными брызгами. Павел обошел штабель бревен, почему-то оставшийся от весеннего лесосплава, и тут нос к носу столкнулся с Мотькой. В руке у него был топор, а физиономия расплывалась в широченной улыбке.

— Пашка-а! — заорал он, хоть Павел и стоял с ним рядом, лицом к лицу. — Пойдем, посмотрим, как Дут Мурку пежит!..

— Чего-о?! — опешил Павел.

Мотька вскарабкался наверх штабеля, поманил Павла с таинственным видом. Павел влез на штабель, подошел к Мотьке. Между бревнами верхнего ряда был довольно широкий промежуток и там елозил взад-вперед Дутик, сидя верхом на девчонке, которую все почему-то звали Муркой. Пальтишко ее было распахнуто, платье задрано к поясу и на холоде жалко и беззащитно белели голые ноги и белый, гладкий живот. Она равнодушно глядела снизу на обоих друзей, ковыряя пальцем в носу.

Павлу стало стыдно и противно, он гадливо поморщился, проворчал:

— Нашел чего интересного… — и зашагал по бревнам прочь.

Мотька догнал его уже внизу, сказал деловито:

— Он меня сам позвал, сказал, что вдвоем интереснее…

— Ну, дак иди, пое… — хмуро бросил Павел и зашагал к берегу.

Мотька догнал его, пошел рядом, смущенно шмыгнул носом.

— Топор зачем? — спросил Павел, чтобы только спросить.

— Рыбу глушить… — обронил Мотька и воровато оглянулся.

— Ага… — сказал Павел, ничего не поняв.

Они спустились с берегового откоса, пошли по смерзшейся гальке. Мотька вгляделся в ледяную закраину. Наконец что-то увидел, шагнул на лед, потопал, сказал, глянув на Павла через плечо:

— Держит… Ты, Пашка, иди по берегу, и, если что… — он не договорил, пошел по льду вдоль берега, внимательно глядя под ноги. Вдруг он высоко вскинул топор и с маху хрястнул им по льду. Тут же принялся быстро-быстро вырубать лунку. Запустил руку под лед, выпрямился и победно показал Павлу крупного налима, бессильно обвисшего в руке.

Мотька добыл уже штук пять рыбин, одна из которых была небольшим тайменем, когда Павлу надоело брести по берегу и тащить кукан с рыбой.

— Эй, я тоже хочу!.. — крикнул он Мотьке.

Тот с готовностью выбрался на берег, протянул топор:

— Давай. Бей прямо над головой. И… того… если лед подломится, смотри, чтоб не утащило под лед, выгребайся на быстрину…

Лед был прозрачен, как чисто помытое стекло. Прямо под ним стояли стайки гольянов, изредка пробегали пузыри воздуха. Павлу стало страшно, возникло ни с чем не сравнимое ощущение, будто он идет прямо по воде. Однако он быстро справился со страхом, когда увидел крупного налима. Как делал когда-то летом, осторожно зашел со стороны хвоста и хрястнул обухом по девственно-прозрачному хрусталю. Мгновенно белое пятно пронзило всю толщу льда. Он оказался не таким уж и тонким. Налим перевернулся кверху брюхом. Павел подумал, что его сейчас утащит течением, но — ничего подобного, налим будто прилип ко льду снизу. Павел вырубил лунку, запустил руку в обжигающе ледяную воду, захватил скользкую, холодную рыбину за жабры, вытащил на воздух, бросил на берег.

Насаживая налима на кукан, Мотька весело крикнул:

— А у тебя получается… Ты только матери не говори, что топором рыбу глушил, а то ее кондрашка хватит…

Павел с Мотькой набили по десятку рыбин, и пошли домой напрямик по пойме. Пока шли, Павла не отпускало какое-то тревожное чувство, будто забыл что-то важное, или потерял какую-то дорогую вещь.

Матери дома не оказалось, Павел не стал раздеваться. Свалив рыбу в таз, снова вышел на улицу, зачем-то пошел на берег. Было довольно холодно, пронзительный ветерок тянул с верховьев Оленгуя. Огромное солнце, красное, слегка сплюснутое, перечеркнутое длинным и узким, как меч, облаком, опускалось в глубокий промежуток между двумя сопками, возвышающимися за рекой. На темную воду Оленгуя вдруг лег красный отсвет, будто призрачный кровавый ручей протек поперек широкой дороги. Обморочной, свинцовой тяжестью на Павла вдруг навалился непонятный ужас, смертной тоской сдавило сердце. Он понимал, что надо идти скорее домой, к теплой печке, но не мог сдвинуться с места, тем более повернуться спиной к этому страшному красному закату.