Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

— Восьмой.

А она возразила:

— Все ты врешь, поросенок, это только пятый. А у меня семнадцатый.

А я говорил:

— Верю. Я тебе верю. Наверно, те три просто были во сне.

А когда яркое рыжее солнце, такое же рыжее, как Танюшкины волосы, поднялось над зеленовато-синим туманным горизонтом и я в очередной раз (шестой, девятый или восемнадцатый — разрази меня гром, если в тот момент я еще был способен считать) доставил ей неземное наслаждение, Татьяна изогнулась, застонала и, заламывая руки, жарким свистящим шепотом выдохнула мне в лицо:

— Ах, Сережа!..

Я хорошо помнил, что Сергеем звали ее партнера, но хохмы ради спросил:

— А почему это я — Сережа?

— А потому, — сказала она. — Это ты раньше был Мишей. А теперь ты — Сережа.

И она показала мне документ типа удостоверения личности, куда фотографию налепили мою, точно мою, а вот имя стояло — Сергей и фамилия какая-то эстрадная, то ли Маликов, то ли Малинин…

Но это уж точно было во сне. Такая бредятина. Наверно, я просто заснул гораздо раньше, чем мне казалось. А восходящее солнце? Ну кто ж не видел восходящего солнца? Точно, братцы, все это мне приснилось.

Я проснулся от жажды. Мне понадобилось секунды две, чтобы вспомнить, где я. Но за эти две секунды я успел подняться, открыть дверцу и выглянуть наружу. Пели птицы.

И я подумал, как это было бы красиво — написать: я проснулся от пения птиц. Вот только въедливый читатель тут же поймал бы меня на вранье: в «Ниссане» нельзя проснуться от пения птиц. Если все окошки закрыты и включен кондиционер (а мы так и сделали под утро в целях безопасности), там внутри ни черта не слышно — полная звукоизоляция.

Итак, если быть пунктуальным, тело мое проснулось от жажды, а душа — от пения птиц. Потому что, ведь только выйдя из машины и глотнув свежего утреннего воздуха и прохладного апельсинового сока, оставшегося с вечера в пакете, я понял, что жизнь прекрасна. А уже в следующую секунду вспомнил, что прекрасная жизнь кончилась. Я вспомнил Тополя с его прибамбасами и наш последний разговор.

«Ты должен избавиться от нее». Я должен избавиться от нее. Ха-ха! Сейчас займусь.

— Татьяна, я должен избавиться от тебя. Слышишь?

— У-м-м-м, — сказала Татьяна, сворачиваясь в клубочек.

— Вставай! — Я потряс ее за плечи. — Пива хочешь?

— А шампанского не осталось? — спросила она, не открывая глаз и переваливаясь на другой бок.

— Осталось, — сказал я, — но шампанское по утрам пьют только аристократы и дегенераты.

— Я вполне сойду за первую категорию, — хвастливо заявила Татьяна и окончательно проснулась. — Гарсон, кофе в постель.

— Вот ты и попалась, аристократка! Гарсон — это официант в кабаке, кофе в постель он принципиально подать не может. И я, кстати, тоже не могу, потому что никакого кофе нет, а вот шампанское — пожалте.

Я открыл бутылку, и Татьяна с наслаждением хлебнула из горлышка.

— А я предпочту коньяк, — поведал я, точно так же из горла прихлебывая «Хэннеси». — Один мой друг писатель совершенно справедливо утверждал, что по утрам можно пить только «Наполеон».

— Мишутка, стоп! А как же ты будешь вести машину?

— Наивная девочка, разве ты не знаешь, что похмельный водитель гораздо страшнее пьяного? Наверно, осталась только одна страна в мире, где не разрешают садиться за руль после малых доз алкоголя. И, наконец, неужели ты думаешь, что в обозримом будущем мне придется иметь дело с ГАИ?

— Не знаю, — сказала Таня и как-то грустно замолчала. Я замолчал еще более грустно. Потом напыжился и сказал:

— А вообще, девочка моя, ты сейчас соберешься, оденешься и пойдешь на шоссе ловить машину. Так надо. Я оставлю тебе свой телефон, а ты оставь мне свой. Ладно?

— Хрен тебе, — ласково сказала Татьяна. (Она сказала еще ласковее, но я решил пощадить нравственность моих читателей).

— Я не могу тебя здесь оставить, — пожаловался я. — У меня очень важная встреча.

— А мне насрать на твою важную встречу, — сказала Татьяна (здесь я уже перестаю щадить нравственность моих читателей), — я люблю тебя и отныне буду любить всегда. И навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, … твою мать!

«Хана, — подумал я. — Вот так мне, пожалуй, еще никто в любви не признавался. А может, я все еще сплю?»

И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал.

О Боже!

— Татьяна, я сейчас буду разговаривать. Так вот: тебя здесь нет. Ты поняла?

— Поняла, — ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского.

— Ясень, Ясень, с добрым утром, вызывает Тополь.

Конечно, он сказал «прием», но, пересказывая наш исторический диалог, я позволю себе не употреблять это дурацкое слово. Здесь и далее. Поверьте, очень тяжело с похмелья говорить каждый раз «прием» — сблевануть можно.

— С добрым утром, Тополь, — вяло откликнулся я.

— Как самочувствие, Ясень?

— Нормально. Движемся прежним курсом. — Ты один. Ясень?

— Почти. Со мной пятеро друзей с женами и двое слуг, но все пьяные в жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным.

— Идиот! Прекрати паясничать. Пойми наконец, уже настало утро. Она слышит нас?

— Нет, Тополь, она как раз пошла пописать.

Татьяна хрюкнула в ладонь, но Тополь, наверно, услышал и сказал:

— Брешешь ты все, Ясень. Тебе сейчас, конечно, хорошо, я понимаю. Наверно, принял уже. Но дело начинается серьезное. Пора включиться, Ясень. Иначе ты плохо кончишь.

— Кончаю я всегда изумительно хорошо, — самодовольно заявил я, но это была последняя шутка, я уже сам почувствовал, что хватит. — Слушаю тебя очень внимательно, Тополь.

— Ты …енно внимательно слушаешь! — Тополь сорвался на матюги, но в эфире что-то отчаянно заверещало, словно некий вселенский цензор вычеркнул из контекста площадную брань. — Ну скажи, идиот, что я буду делать с этой твоей девкой?!

Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова:

— С этой. Моей. Девкой. Ты, Тополь. Ничего. Делать. Не будешь. Понятно?

И он почему-то вдруг сразу успокоился. Помолчал секунды три и начал говорить совсем о другом:

— Ты ехал в Заячьи Уши?