Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

— Все почти готово, — поведала мне Татьяна. — Пойду позвоню по телефону.

— Что?! А-а… Валяй. Только далеко не отходи. Темнотища. Мало ли что…

— Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то столбы. Как их разжигать-то?

— Эх, женщины! Ничего вы в кострах не понимаете. От хвороста один треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее…

И она скрылась за березами. Нужно ли объяснять, куда я ринулся в ту же секунду?

— Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.

— Говори, Ясень. Прием.

— Тополь, я здесь не один. Если она подойдет, я мгновенно прерву связь. Ты понял? Просто я хотел…

— Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.

— Я не знаю, кто она. Зовут Таня. Она проезжала мимо, ей надо было помочь. Вот я…

— Дальше что?! Прием.

— Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.

— Ясень, ты действительно придурок. Ты понимаешь, что ты должен избавиться от нее? Прием.

— Что?! Да пошел ты!..

— Кретин! Я же сказал не убрать, а избавиться! Ты должен сделать так, чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.

— Она уйдет, — сказал я спокойно. — Только утром.

И без предупреждения вырубил передатчик, хотя Татьяна еще бродила где-то между березами. Просто он мне надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его разбудил. А может, он просто скучает там один на своем ночном дежурстве и ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно…

Я включил магнитолу, по-прежнему настроенную, на «Радио-101», и в «Ниссан» стремительно ворвался полный экспрессии голос неполнозубой звезды Ардис:

— Ain't nobody's business!

Слова весьма соответствовали моменту: «Это никого не касается!»

Действительно, никого. Весело! Я закурил и стал качать в такт руками, головой, потом начал притопывать ногами.

Подошла Татьяна с охапкой хвороста.

— Любишь Ардис? — спросил я ее.

— Ничего. — Она бросила хворост прямо под колесо, словно собиралась подпалить машину.

— Неполнозубая, — сказал я, — а как поет!

Татьяна улыбнулась.

— У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая — это я.

— Почему?

— Зуб сломался, а вылечить некогда.

— В пьяной драке? — поинтересовался я.

— Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.

— А-а… Ну-ка покажи! — Я включил фары и вышел из машины. — Иди сюда.

И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах рампы, и лихо откинула со лба челку, и улыбнулась нарочито широко. Такой я ее еще не видел: рыжее полыхание волос над голубым блеском глаз, нежной россыпью веснушек, розовой влажностью губ и белоснежным сиянием зубов. И одного зуба — четвертого вверху справа — действительно не хватало. Но это не портило ее — это было как-то удивительно мило и трогательно, как у ребенка.

Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо… Дальше все получилось само собой, честное слово, я этого не планировал. Наши губы оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом ее розово-жемчужное великолепие. Она не противилась, нет, она ответила. Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне. И мир исчез. Сладкий оранжевый туман плыл сквозь меня и вокруг, окутывал, обволакивал мягким теплом и ароматной шелестящей тишиной… Когда я последний раз так целовался? Со Светланой на острове Валаам, когда все было впервые, и закачались сосны, и огромное красное светило опрокинулось в озеро? Или с Белкой десять лет назад в продувном московском дворе, где посреди холодной черноты мартовского вечера мы были отдельно от всего и всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май, и мы летели куда-то вперед и вверх, к теплу и свету… Но, кажется, теперь было еще прекрасней.

Крикнула вдалеке ночная птица, и мы очнулись.

— Подожди, — шепнула Татьяна. — Давай поедим наконец, а?

— Пора, — согласился я. — Только очень быстро разведу костер.

Наступило минутное отрезвление. Я вспомнил внезапно, где я, с кем, почему здесь оказался и что ждет меня завтра. Все это был полнейший дурдом. Я забрался в чужую машину, нахамил какому-то важному бандиту и собирался провести ночь с абсолютно незнакомой, загадочной женщиной. Вот уж действительно «Последнее танго в лесу под Степурином». (Михаил Разгонов по мотивам одноименного фильма Бернардо Бертолуччи). Мое танго вполне могло стать последним. Да и ее тоже. Кому же из нас суждено умереть наутро? В лучших традициях правдивого российского кино последних лет — умереть придется всем, в том числе и нашим убийцам. Ах, как легко катились эти мрачные мысли, словно барашки по теплой глади моря, так легко, что я им совсем не верил! В глубине души я чувствовал, что мы оба останемся живы. Поэтому в глубине души царил праздник.

И на столе разворачивался праздник. Я даже согласился выпить шампанского, которого вообще не пью. Но это все-таки французское и вдвоем с такой женщиной! Шампанское было божественным. Татьяна была в восторге. Закуски были сказочно хороши. Про коньяк я вам уже говорил, а про остальное рассказывать просто лень. Поверьте, все было очень вкусно. И веселые тосты были. Совершенно дурацкие, отвлекающие от серьезных мыслей. Но после третьей мы загрустили. Оба, одновременно, как это случается у влюбленных. Татьяна в третий пластиковый стаканчик шампанского добавила коньяку, а я в третий пластиковый стаканчик коньяка добавлять шампанского уже не стал. Может, поэтому мы загрустили. Возникла пауза, обычно предназначаемая для вдумчивого пережевывания пищи. Но я это сделал настолько вдумчиво, что в итоге прервал паузу следующей фразой:

— А знаешь, кого ты мне напомнила?

— Кого? — спросила она с интересом.

— Майку Глумову. Помнишь, кто такая Майка Глумова у Стругацких?

— Я даже помню, кто такая Майя Тойвовна Глумова.

— Не надо о грустном. До Майи Тойвовны тебе еще далеко. Ты похожа именно на Майку из «Малыша». Ты в каком издании его читала?

— В «текстовском», ну, в этом, двенадцатитомнике.

— Не объясняй. Я там работал, в «Тексте»… Господи! Неужели я такой старый? Ведь люди, читающие Стругацких по полному собранию, — это уже другое поколение.