Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]

По моей просьбе мы доехали до Измайлова и, бросив «Ниссан» возле дороги, углубились в парк. Я хотела знать наверняка, что нас не слушают.

— Чушь собачья. Майор смотрел на тебя как на фигуристку Лозову, майор смотрел на тебя как на красивую бабу, майор смотрел на тебя как на проститутку — допустим, видел раньше у «Националя», наконец, он просто мог тебя с кем-то перепутать. Вариантов — тьма, не допускаю только одного, что майор был агентом Седого. Ведь в этом случае майор обязан был вернуться. Посуди сама: от Бернардо увел тебя я — полковник ГБ и сотрудник ИКС, а здесь — подумаешь, какой-то Хвастовский! Убрали бы этого художника — и точка. Разве не так?

— Не так. Ты просто не хочешь понять. У Седого сложные и странные цели. У Седого ко мне совершенно необычное отношение. Собственно, он такой же шиз, как и я, только еще посерьезнее.

— А-а-а, — протянул Ясень. — Ну, тогда это тяжелый случай. Для чего здесь моя помощь? Я же не врач.

— Врач, — возразила я. — Ты для меня в одном лице все: и муж, и любовник, и врач, и друг, и начальник. Помнишь этот замечательный анекдот? У каждой женщины должно быть пять мужчин…

— Не помню. Расскажи.

— Ну, мужу надо кое-что рассказывать и кое-что показывать. Любовнику — все показывать и ничего не рассказывать. Другу — все рассказывать и ничего не показывать. Врачу — все рассказывать и все показывать. А начальнику — как прикажет. А ты у меня действительно един в пяти лицах.

— Врешь ты все, Верба, — улыбнулся Сергей. — У тебя, например, есть еще Анжей.

— Анжей? — задумалась я. — Да, конечно, Анжей — врач… Но разве можно вас сравнивать? Ясень, мы отвлеклись от темы. Скажи мне прямо: я снова буду копаться в этом дерьме одна? Ты не поможешь мне искать майора?

— Нет, отчего же? Дурацкое дело не хитрое. Составим фоторобот, копнем архивы Минобороны, найдем твоею майора. Ты вот лучше послушай, что я нашел. Был такой вор в законе — Седой. На самом деле под этой кличкой проходило в разное время человек пятнадцать. Но был один Седой — всем седым седой — Иван Николаевич Сидоров. И как раз время его «правления» приходится на конец семидесятых — начало восьмидесятых.

— Ну и что, — ухмыльнулась я, — этот твой Сидоров-кассир, а на самом деле убийца, мог при Андропове крутить госбезопасностью? Не поверю.

— Сам не верил, — сказал Ясень, — а теперь вот знаю, что и такое возможно.

— Ладно, допустим. И где же он теперь?

— Теперь уже в мире ином. Порешила его братва новых в восемьдесят девятом.

— Весело. И ГБ не спасло?

— И ГБ не спасло.

— А как же самолет? — быстро спросила я.

— Какой самолет? Ах, катастрофа! Бермудский треугольник. Послушай, я же ничего, ничего не знаю о той катастрофе.

— Вот это и плохо, — подытожила я. — Поехали. Работать надо.

На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички, лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить.

Каждый из нас остался при своем.

В картотеке Министерства обороны удалось найти двух более или менее похожих на моего майоров, которые в тот день могли быть на вернисаже. Один ушел в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не принимал участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу. Второй заинтересовал меня гораздо больше. Игнат Андреевич Никулин. Лейтенантом участвовал в боях на Доманском, март шестьдесят девятого. Сложное ранение, чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой ротой. География службы весьма широкая. С восемьдесят седьмого по восемьдесят девятый — комбат в Афганистане. Погиб. Награжден посмертно. По фотографии, даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с помощью оставшихся в живых родственников? Интуиция подсказывала, что это бесполезно.

Что знают родственники настоящих агентов? Либо ничего, либо одну из тщательно подготовленных легенд. Обстоятельства его гибели по документам сомнений не вызывали. Почему-то я не стала искать живых свидетелей того январского боя на Южном Саланге. Почему? Не хотелось ворошить собственное прошлое? Или я просто безумно устала от этой «асимптотической» погони?

А вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из помощников Андропова. Эту информацию с высокой степенью достоверности получил Ясень. Примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все окончательно запуталось.

Наступило лето.

Почти сразу после Буденновска, где наш вариант решения проблемы, разработанный Тополем, тоже не бып принят, Ельцин вызвал к себе в загородную резиденцию Ясеня вместе со мной. Речь шла об объединении усилий разрастающейся структуры службы безопасности президента и наших спецподразделений. Объединять усилия мы никогда не отказывались, но тут слушали, слушали и вдруг поняли, что нам ненавязчиво так, полунамеком предлагают уйти в подчинение к Коржакову. Ясень ничего конкретно не ответил, но на обратной дороге загрустил. Молчаливый был, задумчивый и курил непрерывно.

У метро «Аэропорт» я попросила его свернуть на улицу Острякова и там остановиться. Он даже не спросил, зачем, и это было хорошо, потому что внятно ответить я бы не сумела.

— Видишь, вот это моя школа, — показала я.

— Знаю, — откликнулся Сергей.

— Я подойду, ладно? А ты можешь посидеть в машине. Он понял, что не может, а должен посидеть в машине. Возле школы никого не было. Лето. Помню, мне всегда было грустно приходить в школу летом: пустота, тишина, гулкие коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор.

Я обошла здание слева и обалдела: прохода к главному подъезду не было, перпендикулярно старому корпусу тянулась какая-то дикая пристройка, низкая, длинная, с глухими стенами и небольшими окошками под самой крышей. Что это: верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с финской баней? Что они сделали с моей школой? И сколько же лет я здесь не была? Да разве лет. Сколько жизней я здесь не была? Сколько жизней… Я все-таки обошла уродливую пристройку, и центральный вход оказался почти нетронутым, разве что некогда облупленные бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены и свежепокрашены да дверь сверкала новой бесстыже желтой облицовочной доской. А справа на чистой, толь что побеленной стене красовалась сакраментальная надпись: «ЦСКА — кони». Один в один, как пятнадцать лет назад. Даже почерк был узнаваем, словно все тот же человек десятилетиями пишет и пишет эти лозунги на заборах. На душе у меня оттаяло. Я села на спиленное дерево (их теперь по Москве пилят!), закурила и, прикрыв подставила лицо ласковому вечернему солнцу. Дверь школы распахивается с шумом, и вылетает Маша она смеется, кричит какие-то глупости, размахивает сумкой, на ней черные вельветовые брючки, и расстегнутая блестящая красная куртка с гербом Р на груди. За Машкой высыпается из дверей вся свора наших гавриков… Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень.