Спроси у Ясеня

Экономист и коммерсант Плисковский единственный из Причастных не был профессиональным спортсменом, но теннис, как все элитное, любил безумно и классический австралийский серфинг тоже.

– Тебе нельзя, – жестко оборвал Тополь его напрасные мечты.

– Я знаю, – сказал Платан.

В этот момент ожил принтер на столе у Вербы и отпечатал уже расшифрованное послание Сиропулоса:

"Фантазма, 31 октября. Рон – Москве. Дедушка идет на поправку, но удивительно медленно. Гуляет по парку, просит его не беспокоить, как и в прежние дни. Вербе передает отдельный привет. Действуйте по плану. Счастье для всех."

Рон – это была кличка Сиропулоса, и Платан спросил:

– Кто там теперь будет вместо Базотти – этот грек, что ли?

– Смотри, как бы Базотти не стал вместо тебя, – угрюмо одернул его Тополь.

А Верба смяла злобно вылезший из принтера лист и бросила в корзину.

– Каждый день одно и то же! Надоело все. Когда там ближайший рейс на Мельбурн?

В декабре у тесчима случился юбилей. Шестьдесят лет стукнуло. Гостей набежало десятка полтора, и вместе с их огромной семьей – шесть человек для одной квартиры все-таки очень много – получилось форменное столпотворение. Дни рождения Петр Васильевич всегда отмечал скромно, в кругу семьи, а тут все-таки значительная дата – решили погудеть на широкую ногу. Получилось неплохо, весело даже: разговоры, тосты, песни.

Вдруг в какой-то момент Тимофей с удивлением обнаружил: праздник-то у тесчима, а гости все со стороны тещи. Они давно привыкли, что у Петра Василича совсем не осталось родственников: родители умерли, братьев-сестер не было, а бывшая жена и ее дети – ну, тут уж каждый сам решает, общаться с ними, или не надо. А вот теперь, на юбилее обнаружилось, что и товарищей у тесчима нет. Пришли только два отставных генштабовских офицера – хорошие знакомые последних лет. А где школьные друзья, где однокашники по училищу или академии, где фронтовые соратники-"эфиопы"? Не бывает же так. Петр Васильевич Чуханов словно вернулся со страшной, испепелившей все и всех войны, только он один и остался чудом жив после тех сражений.

Лев Савельевич, подполковник в отставке, после третьей рюмки принялся вспоминать Афган, и по реакции тесчима, по отдельным его лаконичным репликам Тимофей догадался, что родственник его побывал и там, не только в Африке. Слушать было интересно. Второй офицер, дослужившийся лишь до майора, дальше Западной группы войск в Германии не залетал, да и оказался он менее разговорчив.

Часов в десять все начали собираться. И к одиннадцати полностью рассосались. Верунчик на правах беременного ребенка уползла спать, не дождавшись даже полной эвакуации пьяных гостей. Непьющий зять-спортсмен поступил также из солидарности. Вера Афанасьевна, уставшая смертельно от готовки, дремала в большой комнате перед телевизором, а Маринка, в очередной раз не рассчитавшая свои силы, жаловалась на головную боль. И только Тимофей с тесчимом разгулялись, разохотились и решили, продолжив банкет на кухне, поговорить по душам. В лучших традициях их большой семьи Тимофей обещал перемыть чудовищную гору посуды, оставшейся после праздника, и под это обещание ему разрешили выпить еще, сколько заблагорассудится.

– Давай, Тимка, за тебя! – провозгласил неожиданно тесчим и добавил: – Хоть ты человек и не военный.

– Можно и за меня, – согласился Тимофей, – но праздник-то все-таки ваш.

Опрокинули еще по одной.

– А вот скажите, Петр Василич, вы, стало быть, и в Афгане воевали?

– Было дело, – признался тесчим. – Где я только не воевал. Слыхал про такую организацию – Главное разведуправление Генштаба?

– Да кто же про него теперь не слыхал? "Аквариум" Суворова тиражом в миллион шарахнули, не меньше.

– "Аквариум", – проворчал тесчим. – Я бы сам им такой "аквариум" написал! Да разве об этом писать можно? Резун людей не убивал. Понимаешь? Своими руками живых людей не убивал… Это важно. Ладно. Вздрогнем. За тех, кого уже не вернуть.

Пошло хорошо. Даже очень. Под квашеную капустку. В конце праздника очень хорошо под квашеную капустку.

– Ты, брат, и не представляешь, что это значит – убить человека, – продолжал тесчим.

– Почему не представляю, – обиделся вдруг Тимофей, – отлично представляю.

– Э, брат, все вы дюже умные стали, книжек начитались всяких…

– При чем здесь книжки? – обиделся Тимофей еще больше, да и брякнул, спьяну не подумав: – На моей совести, чтоб вы знали Петр Василич, два трупа.

– Чего?! Ты так не шути, Тимка.

Тесчим нахмурился и погрозил пальцем.

– А я и не шучу, – сказал Тимофей, теряя последний шанс свернуть эту тему.

И он рассказал все, очень подробно рассказал. Все, вплоть до жесткого требования чекистки никому ни слова.

"Да пошла она в баню, коза рыжая! – разобрало вдруг Тимофея. – Тоже мне, тайны мадридского двора. Два месяца прошло. Давно уже повесили это убийство на кого надо, и он, Тимофей никому, конечно, не нужен. А Петр Василич – не болтун. Боевой офицер ГРУ! Ему любую тайну доверь – могила!"

После "кремлевской де люкс" уверенность в этом была стопроцентная. Вот уж действительно закаляет характер. А тесчим вдруг начал расспрашивать, как выглядела та фээсбэшница, да какие глаза у нее были. Как звать? Татьяна? Да еще Вячеславовна? А фамилия, говоришь, Иванова. Забавно, забавно. А чего уж тут забавного? Вот чудак человек! Я ему про убийство. Такое признание сделал, а он какой-то девицей интересуется. Может, права Маринка, может, и вправду, бабник он, по ночам к любовницам шастает?..

Потом тесчим ушел спать, жестко заявив:

– С меня хватит. Шестьдесят – возраст серьезный.

А Тимофей, хлопнув для бодрости еще одну, уже в одиночестве, перешел к водным процедурам, то есть к мытью посуды, в страшном смятении и беспокойстве. Чем дольше он мыл тарелки и вилки, тем сильнее трезвел, и пьяное его веселье сменялось постепенно почти мистическим ужасом.

Что же он наделал, что же натворил такое?! Он же совсем не знает этого человека! С чего он решил, что можно довериться тесчиму? Ведь никакого сочувствия, даже удивления никакого. А вдруг он завтра пойдет и настучит в ментовницу. Да нет, чушь, Веру Афанасьевну-то он любит, и Маринку вроде тоже, не будет он им пакостить. Да и что значит им – себе ведь напакостит. Нет, никуда он не пойдет.

" Не пойдет он никуда", – повторил Тимофей про себя, пытаясь успокоиться.

Но заснуть в эту ночь ему было все-таки очень трудно. Первый раз в жизни такое: отлично выпил, закусил отлично – и не может заснуть. Вот чертовщина! А Маринка рядом храпела. Ох, если узнает – она ж его съест!

Наутро ему позвонили. С Лубянки. Холодный голос дежурного офицера, объяснил, к какому подъезду прибыть. Тимофей сделался белый как молоко и совершенно потерял дар речи. Домочадцы ничего не заметили: с похмелья Тимофей, бывало, по-всякому выглядел.

Он сначала не хотел "лечиться", все-таки дело такое, в солидную контору идти, некрасиво как-то… А потом понял, что без привычной дозы не дойдет даже до метро, и выпил две рюмки коньяка.

Маринке шепнул уже перед дверью:

– Вызвали меня.

– Куда?!

– Туда.

А пока ехал, даже не думал, что теперь с ним будет. Только одна мысль занимала Тимофея Редькина, поглощала полностью: "Как же они успели так быстро? Как это возможно? Как?"

– Вот одного я, извини, понять не могу: зачем ты наружку-то за ним установила?

Они сидели втроем на квартире у Тополя. Кедр раскуривал трубку, к чему пристрастился в последнее время с целью в очередной раз бросить курить, сам хозяин давил в пепельнице один за другим тощие бычки "Мор", похожие на пережаренную соленую соломку, а Верба досаживала пачку французских сигарет "Руаль", в которых ментола было явно больше, чем табака.

– Я открываю окно, – объявила Верба. – Лучше умереть от мороза, чем от удушья.

– Ты не ответила на вопрос, – напомнил Тополь.