Точка сингулярности

– А знаете, почему Мишка Разгонов так и не закончил свой роман «Покорение Монблана»? – вопросил Майкл Вербицкий и выдержал театральную паузу.

Они сидели втроем на кухне у Паши Гольдштейна и патриотично пили местное тверское пиво «Праздничное», закусывая его сухой рыбой и тонкими ломтиками свежайшего бекона.

– Я, между прочим, до сих пор считаю эти странные фрагменты его ранних вещей лучшим из всего написанного…

– Ну, брат, это какое-то слишком экстравагантное мнение! – возразил Редькин. – А мне «Подземная империя» нравится, да и сборник рассказов отличный. Как он назывался? «Дикая планета»?

– «Неуемная планета», – поправил Майкл.

Паша после всех событий не преминул познакомиться с творчеством нового приятеля, но прочесть его неопубликованные вещи Гольдштейну не довелось – это бесценное сокровище слишком быстро и в аварийном порядке покинуло Тверь, так что «Покорение Монблана» было знакомо ему лишь в пересказе Майкла («Все говорят Карузо, Карузо, а мне тут приятель напел – ерунда, ничего особенного!») так что по большому счету в эстетическом споре о литературных достоинствах сакрального текста Паша принять участия не мог и поспешил вернуть разговор в философское русло.

– Так почему же Разгонов не закончил своего романа?

– А очень просто. Его нельзя было заканчивать, и он это интуитивно почувствовал. Это же был не просто роман – это был роман-символ. Отражение самой жизни. Тогда, в восемьдесят втором, он не мог и не должен был покорить свой маленький кироваканский Монблан. Полез бы и наверняка погиб. А предназначение было иным. Тогда, в восемьдесят втором, он не мог и не должен был познакомиться с Машой Чистяковой. А тем более – подружиться, лечь с ней в койку, пожениться. Его бы тогда просто убили вместе со всеми Чистяковыми. А предназначение-то было другое! Вот так же и роман «Покорение Монблана» он не вправе был дописывать до конца. Вот он и дописывает свою историю разорванными кусками в течение всей жизни, понимаете?

Друзья обалдели от подобного мистического пассажа, у Паши мигом всплыл в памяти кошмар, случившийся посередь Оманской пустыни, а Редькин тут же вспомнил, как они с Майклом, сидя в машине у обочины Ленинградки, рассуждали о виртуальном бумеранге.

Но все это было жутко давно, и теперь, с расстояния уже не казалось страшным. Жизнь медленно, но верно возвращалась в будничное русло. Ментальные злодеи и прочие виртуальные напасти больше не тревожили скромных бизнесменов.

Прошло больше года, деньги, вложенные в торговлю продуктами, неплохо открутились, Редькин купил отличную квартиру в Твери, жил бобылем, вопреки ожиданиям Майкла, он так и не вернулся в семью, к Юльке, разумеется, тоже не вернулся. Хоть и вспоминал ее частенько, уже не как кошмар, а наоборот – как красивую сказку, как сон. С Маринкой же они теперь дружили, ездили друг к другу в гости, созванивались часто, Тимофей регулярно подбрасывал денег на семью, тем более, что неуемного Верунчика угораздило вновь забеременеть.

«Вот идиотка! – кипел поначалу Тимофей. – Нашла время и место!»

Ведь уже случился августовский дефолт, и жить стало всем существенно тяжелее, зять зарабатывал на своем автосервисе смешные гроши и всех тянул один Редькин – непонятно, с какой радости. Они ведь уже не были с Маринкой мужем и женой в полном смысле. Тимофей пару раз пытался подбивать к ней клинья, мол, давай все забудем и опять развлечемся немного, ведь столько лет вместе кувыркались, но Маринка оставалась непреклонной, что-то такое замкнуло у нее в мозгу, Тимофей как мужчина сделался ей решительно неприятен. Говорят, подобная реакция формируется у зверски изнасилованных в раннем возрасте – полная неспособность к нормальному сексу, а тут сформировалась полная неспособность к сексу с конкретным человеком. Редькин, правда, подозревал, что Маринка и с другими мужиками не спит, она теперь жила домом, детьми, совсем другими заботами, ей вся эта потная возня под одеялом сделалась окончательно и бесповоротно неинтересной.

Что же касается Майкла, то он не перебирался в Тверь полностью, но в тверской бизнес влез глубоко и жил теперь на два города. На лето перетаскивал семью (родители, жена Вика, двое детей-дошкольников) в симпатичный домик с садом и огородом на берегу Волги, а зимой – назад в Москву, и сам больше торчал там. Дела-то были повсюду, но в Твери они шли удачнее. Майкл в лучших своих традициях собственной фирмы не имел, но фактически контролировал и торговую империю Наташки Крутовой, и инвестиционно-трастовый бизнес Шварцмана, и парочку скромных, но надежных банков.

Паша Гольдштейн сделал все, почти как планировал. Ему стукнул полтинник, сороковая страна была в кармане («Черт, лучше бы не было ее, как жалко Игоря! Хотя, конечно, сам виноват!..») И Паша, вовремя почуяв закат челночного дела, уже в начале девяносто восьмого нашел себе хорошее место заместителя директора на пивзаводе. Кризис подкосил, конечно, и его, но жить было все-таки можно, вот и сидели они теперь тихо-мирно, пили пивко с Пашиного завода, закусывали лучшим карбонатом, какой смог найти на рынке Майкл, и дешевенькой рыбой, скромно принесенной халявщиком Редькиным. Своим традициям на всем экономить Тимофей оставался верен.

– Так значит, опять виртуальный бумеранг? – спросил Редькин одновременно с ужасом и восторгом в голосе.

– Что-то вроде, – солидно кивнул Майкл, прихлебывая из высокого стакана и хитро кося глазом.

– Мудрите вы, ребята, – заметил Паша скромно.

– Да нет, – сказал Майкл. – Мир виртуален в своей основе. Все связано в нем невидимыми нитями, и это главное. Вот вам пример. Мы же теперь хорошо знаем всю эту разгоновскую историю, и мне очень странно, что Тимофей ни разу не задумался, откуда в тайнике, не открывавшемся с декабря девяносто пятого года, ну уж во всяком случае с марта девяносто шестого, когда в квартиру въехала семья Редькиных, откуда в этом тайнике появились страницы разгоновского текста, написанного сильно позже. Я тут по телефону специально спрашивал Мишку, когда именно он лазил на Монблан, настоящий Монблан в Шамони, в Альпах, а он возьми да и брякни мне сдуру: мол, в апреле девяносто седьмого. Потом прикусил язык и понял, к чему я клоню. Тогда я прямо спросил, и он – туда-сюда, туда-сюда, ну и свернул разговор. Вот так, брат! Короче, как и кто подкинул тетрадку с новыми текстами в тайник у вас в квартире, даже КГБ не знает.. Тем более, что квартира-то специфическая: дети, внуки, коты, собаки, я же знаю, у вас пусто никогда не бывало. Даже хваленая служба ИКС не может объяснить, как это случилось, а я могу. Мир – огромный компьютер, и переписать в нем файл из одной директории в другую – не проблема, если знаешь путь и владеешь соответствующей программой. Вот кто-то и переписал этот файл – из Берлина в Москву. А подброшенные тетрадки здесь совершенно ни при чем.

– Бред какой-то! – поежился Паша.

– Не бред, – сказал Редькин, вновь истово уверовавший в теорию Майкла.

– Давайте накатим еще по маленькой, – предложил Гольдштейн, – а то как-то вдруг холодно стало.

– Давайте, – согласился Вербицкий.

Разгонов вернулся в отстроенный дом в Берлине и спокойно продолжал писать свой роман, переводя его теперь на английский. На русском служба ИКС и вместе с нею Шактивенанда очень не рекомендовали издавать его даже за границей, а уж в Москве – тем более. Ну, и что оставалось делать? Доверить перевод кому-то Мишка не хотел, да и поупражняться в языке представлялось ему крайне интересным. Он вновь отошел от дел еще сильнее, чем прежде. Он совсем перестал понимать смысл этих дел. Ментальный бармалей выскользнул из рук как соленый грибок из-под вилки, выскользнул, упал на пол и закатился в какую-то грязную щель, из которой доставать его было не только лень, но и элементарно неаппетитно. Грейв действительно пропал напрочь. Залег на дно. Словно опять умер, только теперь уже по-настоящему.

Хотя с чего ему было умирать? Никто в него не стрелял серебряными пулями, осиновыми кольями никто не шпынял… Глупость какая-то! Разгонов не мог и уже не хотел понимать всей этой чертовщины. Он, например, так и не понял, почему ему не сообщили сразу в Дубай по телефону о мистически перелетевших из Берлина в Москву текстах. Тополь разводил руками на этот вопрос, Верба посылала очень далеко, а мудрец Анжей философски заявлял: «Так было надо».