Битые козыри

— Неужели же какую-нибудь простейшую мысль труднее прочесть, чем распутать узел взбунтовавшихся эмоций?!

— Вся трудность в словах. Та хаотическая пляска импульсов, которую мы видим в коре, когда человек думает, это еще не мысль, а лишь работа по ее созданию. Мысль рождается, только когда найдены слова для ее выражения. Тогда-то и образуются те рисунки и орнаменты, которые высвечиваются на голограмме и которых не бывает у животных.

— У тебя богатейший архив рисунков, сопровождающих разные слова. Остается только читать…

— Кажущаяся простота. Речь — слишком молодая сигнальная система. Людям трудно договориться между собой, а иногда даже понять друг друга. Давайте для наглядности сопоставим ваши голограммы.

На стенде заискрились голограммы Лайта и Милза.

— Теперь следите за изменениями в рисунках Инта, которые будут происходить во время вашего разговора. Еще до его начала можно увидеть, как много различий и в общей картине, и в частностях. Хотя вы много лет работаете рядом и порой пони маете друг друга без слов, эмоциональные комплексы и характер работы интеллекта у вас разные.

— То, что я глупее Гарри, мне уже известно.

— Не в этом суть. Кроме мыслей, занимающих вас обоих, у каждого — еще много своих, свой круг интересов и свои чувства, отнюдь не всегда совпадающие. Поэтому нет полной идентичности ни в расцветке фона, ни в орнаментах складывающихся суждений.

— Какое это имеет отношение к словам? — спросил Лайт.

— Прямое. За стабильной фонетической оболочкой слова скрывается эфемерный, изменчивый смысл. Одно и то же слово, услышанное ребенком или стариком, невеждой или эрудитом, вызовет ничем не похожие импульсы. Даже у одного и того же человека слово, услышанное в состоянии гнева, радости, болезни, страха, будет вызывать разные представления, приобретать разный смысл. Многие слова окружены ореолом предвзятых эмоций. Одним своим звучанием они вызывают чувства, порой противоположные у разных слушателей. Вот почему так трудно уловить по импульсам в мозгу, каким звуковым сочетанием они вызваны и каково их содержание. Даже вы, когда разговариваете между собой, отдельные слова воспринимаете по-разному. Правда, различия эти не столь существенны, чтобы мешать вам понимать друг друга, но они есть. Обменяйтесь какими-нибудь фразами.

— Как ты считаешь, Гарри, пятью пять — двадцать пять?

— Весьма вероятно, — смеясь, ответил Лайт.

— Проследили за импульсами? — серьезно спросила Минерва. — Вспышки в лобных долях доктора Милза продублировались у доктора Лайта, но никаких линий не образовали. Вопрос был окрашен иронией и вызвал ответную эмоцию у отвечавшего. Это пример, иллюстрирующий роль интонации. Очень часто тон, каким высказано слово, значит больше, чем его обще принятый смысл. В моем архиве есть четкие рисунки всех цифр и других математических символов. Они легко читаются в мозгу, когда входят в ткань мыслей, как ее составные части. А ваши «пятью пять» никакого отпечатка не дали.

— Но мы ведь поняли друг друга. И что такое «пятью пять» — не вызвало сомнений.

— Для каждого из вас ни эти цифры, ни связанная с ними арифметическая операция не имели никакого смыслового значения. В этом, между прочим, другая трудность расшифровки речи. Человек передает мысль не простой суммой значений отдельных слов. Он говорит фразами, в которых многие слова вообще никакой роли не играют, а некоторые даже затемняют, искажают мысль. Добавьте к этому еще такую способность слов, как выражать прямую ложь. Когда говорящий сознательно лжет, а это бывает не редко, его слова вызывают у слушающего рисунки, ничего общего не имеющие с теми, которые были в мозгу лжеца. А действенность таких лживых слов может быть огромной, может поднимать массы на не разумные поступки. Неразгадан мной и другой феномен слова. Частое употребление стойких формулировок вызывает обратную реакцию — чувство раздражения. Повторяющиеся словесные шаблоны обесцениваются. Происходит инфляция слова.

—У религиозных людей вера держится на веками не меняющихся словесных штампах, — вставил Милз.

— И так бывает. При частом, ничем не подкрепляемом повторении слова стираются, теряют свою ценность и в то же время запоминаются, оседают в подсознании и, будучи заведомо бессмысленными, иногда укореняются, как непреложная истина. Так, например, постоянные напоминания об угрозе нашему обществу извне, при всей их назойливости и пустоте, определяют мысли и поведение многих людей.

— Не потому ли, что они адресованы не интеллекту, а инстинктам самосохранения? — спросил Лайт.

— Возможно. Я привожу эти факты, чтобы показать, как сложна задача расшифровки истинного значения произносимых слов по их следам в мозгу.

— Похоже, что задача не имеет решения, — озабоченно произнес Милз.

— Нет. Она лишь требует времени. Одна из ДМ только тем и занимается — выуживает позывные от дельных слов. Она фиксирует смысл в его связях со всей фразой и теми условиями, в которых слово произносится и воспринимается. Чтобы вы получили представление о трудоемкости этой работы, скажу, что слово может иметь сотни смысловых оттенков в зависимости от того, кто, когда, кому, с какой целью его произносит. Причем различие, в оттенках может быть очень велико.

— Это похоже на ту работу, которую ты проделываешь с анализом мозговых структур, — сказал Лайт.

— И такая же бесконечная, — добавил Милз. Вывод был горьким, но Минерва не считала нужным подслащивать его утешениями. Она молчала.

— Мин, — проникновенно, как к живому существу, обратился к ней Милз. — Ты права. Даже слово «время» для тебя и для нас имеет разные значения. Для тебя время — вечность. Для нас — конкретные отрезки — дни, месяцы, годы, — которые ограничивают нашу жизнь, определяют успех или провал всей нашей работы. Мне стало ясно, что мы не дождемся от тебя свободного чтения любых мыслей любых людей при любых обстоятельствах. Нам этого и не нужно. Не упростится ли твоя задача, если мы предложим тебе сосредоточить усилия на голограммах только трех человек: Кокера, Боулза и Торна? Нужно разобраться хотя бы в общих чертах в их замыслах и планах. Это очень важно, Мин!