Дэйви

В таверне я вряд ли расхвастаюсь, буду держаться благородно и спокойно, Дворовой Парень, Убивший Мутанта.

Меня пошлют из города с эскортом, чтобы найти останки и проверить мой рассказ. Скелета будет достаточно, принимая во внимание кости ног, а это все, что мы найдем, так как за время ходьбы и пока будут улажены споры, питающиеся падалью муравьи, вороны, ястребы, небольшие дикие собаки сделают уборку своей дикой местности. Может, мне придется бросить что-нибудь возле тела. Мой талисман удачи — это остановило бы любого, кто собирается похихикать надо мной в кулак.

Мне пришло в голову, когда я почуял отвратительный запах мутанта, что это не грезы. Меня мог допросить мэр, даже епископ Скоара. Семейство Курин, верхушка скоарской аристократии, прослышало бы обо мне. Они могли бы сделать меня таким же богатым, как сами, и я не был бы больше крепостным слугой. Ну, я поехал бы в Леваннон на светлой чалой лошади, к которой никто, кроме меня, не осмелится прикасаться, и с двумя помощниками — ну, тремя: один, чтобы мчаться впереди и позаботиться о комнате для меня в следующей гостинице, где юная горничная раздела бы меня и выкупала, затем ожидала бы в моей кровати, если я ее пожелаю. В Леванноне я купил бы тридцатитонный аутригер и носил бы такую зеленую шляпу с ястребиным пером, а также такую рубашку, чудо из пеннского шелка, зеленую или, может, золотистую! Как приемный сын знатной семьи, я мог бы носить набедренную повязку любого выбранного мною цвета, но я был бы скромным и надевал белую повязку свободного человека, очень длинную, пока хватило бы шелка. Я не думаю, что хотел бы иметь штаны с гульфиком — стиль именно тогда входивший в моду. Те, которые я видел, выглядели неизящно, а гульфик — это ненужное хвастовство. Я бы обувался в мокасины из лосиной кожи, отделанные медным орнаментом. Мог бы начать курить с изысканным вкусом богатого человека отлично приготовленный «мараван» и самый лучший светлый табак из Кониката или Ломеды.

Я представлял себе, как Старый Джон Робсон будет стыдиться своей прежней недоброжелательности и страстно захочет тоже быть в центре внимания на вершине славы. Я позволю ему это. Что ни говори, но он ведь знал парня, который имел такие способности…

Мадам Робсон могла бы взять на себя заботы по снабжению меня несколькими предками. Ранее, когда она была хоть чуточку довольна мною, она замечала, что я вроде похож на ее родственника, который выслужился в армии до капитана во Втором Канхарском полку и женился на дочери барона, а это доказывает, говорила она, что люди с квадратным подбородком и довольно большими мочками ушей именно те, которые добиваются успеха в мире — это касалось и Старого Джона, имевшего несколько подбородков, но ни один из них не соединялся слишком отчетливо с челюстной костью.

* * *

Кто может сказать, какой именно мужчина мог посетить дом, где я родился?

Меня интересует многосторонность времени: по этой причине я влез со своими размышлениями сюда в данный момент после трех звездочек. Лучше всего привыкайте к мысли, что мои мудрствования — некоторые предпочли бы слово дигрессия^[22] — это не приостановка действия, а другая разновидность действия на несколько иной шкале времени. Ваш, очень оскорбленный благожелательный разум, — не в себе от женщин и детей, и налогов, и вашего смутного, почти ненужного беспокойства о том, существуете ли вы, — может быть раздражен предположением, что позволяется более чем одна система отсчета времени, но хватит трепаться, не так ли? Между тем, в том, что мы могли бы назвать шкалой отсчета времени по звездочкам, вы не сможете успешно остановить меня, если бы я решил заявить, что мой папа был вельможей, в некотором роде благородной важной персоной, путешествовавшей инкогнито через Скоар и зародивший меня в свободное время, когда пребывал в сексуально возбужденном состоянии и имел немного свободной мелочи — почему бы и нет? Ну, позднее я расскажу вам в книге, почему нет или почему, вероятно, нет. Не торопите меня.

Я привык ненавидеть моего призрачного отца с раннего детства. Мне было шесть лет, когда — так как я случайно подслушал разговор о моем происхождении — отец Милсом рассказал мне, что такое родители, и заявил, что мой отец, несомненно, был всего лишь клиентом проститутки, а затем добавил, с угрюмым видом, подходящее для шестилетнего ребенка объяснение слова «проститутка», чтобы завершить мое смятение. Да, я смертельно ненавидел моего безымянного отца; но, все-таки, когда Кэрон впервые проскользнула ко мне под одеяло, я поведал ей, что переодетый президент Мохи посетил Скоар и остановился в доме на Мельничной улице, чтобы сделать ребенка — меня. После этого я чувствовал себя более уверенно в этом отношении. Почему бы и нет, если у тебя в семье президент? Кэрон — да хранит ее бог — быстро согласилась и придумывала благородные планы, изобилующие поджогом и кровопролитием для доказательства моих прав по происхождению.

Несколькими ночами позже я узнал, что ее мать, за девять месяцев до того, как она родилась, имела любовную связь с архиепископом Мохи, который также просто случайно проходил мимо и обратил внимание, что ее мама чрезвычайно красивая, и прислал за ней паланкин с носильщиками, так что та могла тайно посещать его резиденцию. Ну ладно, теперь у нас появились планы также относительно Кэрон, но мы были достаточно сообразительны и сохраняли в тайне все подобные предприятия под одеялом, где иногда называли друг друга президентом и президентшей со страшными клятвами не проговориться об этом в дневное время.

Если вы считаете этот анекдот забавным, черт с вами.

* * *

Я продолжал следовать за мутантом, в моей переполненной воображениями голове также слышался голос Эммии Робсон: «Дэйви, дорогой, а что, если ты получил повреждение?» Возможно, не «дорогой», а даже «милый», такое название девушки в Мохе не употребляют, если на самом деле не имеют в виду непосредственных сношений. «Нет, милая, — говорю я, — ничего не случилось и не должен ли я был уничтожить эту тварь ради тебя?»

Я решил, что лучше, если бы этот разговор состоялся в ее спальне. У нее были бы распущены длинные волосы, которые прикрывали бы ее спереди, так что мои руки — нежные, но все же именно те, которые избавили мир от страшного чудовища — раздвинули бы мягкие волосы и нашли розовые кончики бутонов. Но здесь и теперь, шествуя за мутантом по лесу, все, что мне придется сделать…

Мутант остановился и оглянулся на меня. Может, он хотел подбодрить или передать какое-то сообщение, что оказалось за пределами его речевой способности. Я вытащил руку из мешка — без ножа. Я знал, что не смогу это сделать, если он будет смотреть на меня. Он сказал:

— Мы пойдем не… не…

— Не далеко?

— Да, это слово. — Он восхищался, как чудесно знать все слова, которые знал я.

— Плохое дело случается, я здесь, я здесь. — Он хлопал по груди своей увесистой рукой.

— Ты… я… ты… я…

— Мы все в порядке, — сказал я.

— Мы. Мы. — Он повторил это слово сам, но, казалось, оно беспокоит или смущает его.

— Мы — значит ты и я.

Он кивнул, стоя на своем клочке солнечного света, испещренном тенью от листьев. Смущенный и задумчивый. Человек. Он проворчал что-то, тупо улыбнулся и продолжал путь.

Я вложил нож в ножны и больше не вытаскивал его в тот день.

4

Большие деревья закончились. Словно погрузившись в темную воду, мы вошли туда, где главной растительностью был дикий виноград; вероятно, день здесь всегда будет отчасти похож на предвечерье. Мощная виноградная лоза постепенно победила подрост клена и дуба. Одни ростки погибли и поддерживали своих убийц; другие выжили, получив достаточно солнца, чтобы продолжать рабское существование.

Все же я нашел здесь безграничность окраски и разнообразия. Яркими проблесками в окружавшем меня растительном хаосе были орхидеи. Я взглянул на красно-голубого попугая и на танагру, которая сначала была неподвижным тлеющим угольком, а потом стала метеором. Я слышал жалобные стенания лесного голубя — так это звучит, хотя, я полагаю, он издает любовные призывы.