Ностальгия

Что— то жгуче-красное надвигается на меня. Едва успеваю шевельнуть головой, как кулак Белого проносится мимо, чуть не сорвав мне ухо. Теперь я знаю цвет агрессии.

— Попасть не можешь? — спрашиваю ехидно.

В ответ Белый проводит целую серию. Я уворачиваюсь, как могу, ставлю блоки связанными руками, принимаю удары на корпус, защищенный броней. Меня и так качает всего — зацепило вчера крепко, и от нескольких пропущенных ударов меня ведет основательно. Мой нос, кажется, все-таки сломан. Будут синяки под глазами. Белый доволен.

— Это тебе напоследок, тля, — скалится он.

Делаю выпад руками в улыбающуюся харю. Коротко подшагиваю. Белый легко блокирует мой тычок. Отработанным ударом пинаю его в незащищенную голень. Тяжелый армированный ботинок морской пехоты — оружие само по себе. Жаль, усилители не работают, на полном усилии можно легко перебить человеку ногу. Но и так тоже хорошо. Наколенник входит Белому между ног. Локоть врезается в челюсть. Обратным движением с хрустом давит носовой хрящ. Все происходит очень быстро. Хотя и не так, как на тренировках, попробуйте сами с отбитыми внутренностями и сотрясением мозга руками помахать, но все же на троечку я отработал. Щегол перекормленный, да ты никак, в полиции служил. А туда же, в наемники. Куда тебе на морпеха рыпаться. Верзила тяжело падает на задницу, открыв рот. Кровища из перебитого носа льется — что из твоей свиньи. В башке его — только жуткая боль и тупое изумление. Водитель и второй конвоир — Фантик, явно служили не интендантами. Они молниеносно сбивают меня с ног ударами прикладов. С ними мне сейчас не тягаться. Они не злятся даже — так, работу выполняют. Груз шевельнулся, надо бы упаковать. Часовой выглядывает из своей будки на шум. Озадаченно таращится на немую сцену — было четверо, теперь двое стоят, двое лежат в крови. Тупо соображает — сообщить начальнику караула? Или нет? Эти наемники — не пойми кто. Сеньор тененте как-то беседовал с другими сеньорами революционными командирами, так они все кривились при упоминании наемников. Говорили — они такие же грязные империалисты и убивают за деньги, правда, временно на нашей стороне. Не сообщишь — урежут паек. Сообщишь — наорет, дескать по пустякам отрываю. И тоже паек урежут. Пат. Пацанчик тупо хлопает глазами.

— Разминаетесь? — весело спрашивает подошедший Дикий, — Вставай, морпех, пересадка.

Меня грубо вздергивают на ноги. Двое крестьян каких-то. Один угрюмый, невысокий, волосы как смоль, руки в мозолях. Второй — то ли бандит бывший, то ли боксер. Хотя — одно и то же — рожа зверская. Нос его перекошен на сторону. Тащат к крыльцу.

— Удачно отбиться, сержант, — желает мне Дикий. Вот же жизнь сволочная — он мне даже сочувствует. Приволок на смерть и соболезнует, солдат удачи хренов.

— Передавай привет Марии-Фернанде, — говорю я и с трудом поворачиваю шею, чтобы насладиться его изумлением.

Пока поднимаемся по лестнице, в голове мелькает — а не дать ли, тому кто слева, лбом в переносицу, а тому, что справа — коленом в живот? Потом освободить руки, взять оружие — и вперед, часовой у ворот — не преграда. Но трезвая мысль о том, как долго я буду перепиливать проволоку, которой скручен, и что при этом будут делать конвоиры, остужает голову. Решаю ждать удобного момента.

Биочип в очередной раз сообщает о сбое. Диагностика не проходит. Возможно, я сдохну, когда крохотный паук в моей шее окончательно слетит с катушек. Буду биться в судорогах и давиться от удушья. Или просто сердце разорвется. Самое неприятное — этот гад может не отключить во мне боль во время пыток. Тогда лучше действительно сдохнуть. Интересно, мои новые способности — результат его неисправности? Хотелось бы в это верить.

Революционная комендатура, так называется тот клоповник, куда меня сунули. Видимо, бывшее учебное заведение, судя по сохранившимся на дверях холла надписях. Все вокруг, похоже, перестроились в соответствии с новым политическим курсом. Теперь все “революционное”. Революционное правительство. Революционная армия. Революционные профсоюзы. Революционные рабочие. Революционные крестьяне. Революционная полиция. Проститутки в борделях тоже, наверняка, революционные.

Вооруженный дежурный за обшарпанным столом у стены. Такой же крестьянин, как и мои конвоиры, только должностью выше. Об этом недвусмысленно говорит почти новый пиджак с красной повязкой на рукаве. Встает лениво. Стоя он не такой важный — на нем, по случаю жары, такие же мятые парусиновые шорты, как и на остальных “бойцах”. Мысли его преисполнены солидности. Он думает, что вот какая у него новая жизнь — вчера он был безработным и жил на бесплатные талоны, а сегодня он сеньор cabo — капрал и может приказывать таким придуркам, как эти тупоголовые soldados da volta — солдаты революции. “Сволочь империалистическая” — говорит он мне как можно презрительнее. Я чувствую при этом, что значения произнесенного слова он не понимает. Просто так его научил говорить его первый командир революционной ячейки. Капрал отпирает массивную дверь. Меня толкают в темную арку. Короткий коридор с тусклым освещением, разбитый паркет, переполненный приемник мусоросборника. Революционный мусор. Свиньи и есть, думаю я, задерживая дыхание. Чего бы не коснулась рука революционеров — оно тут же становится липким и вонючим. Истертая каменная лестница в подвал. Считаю этажи. На минус третьем — зарешеченная дверь под пыльным светильником. Крестьянин-боксер стучит ногой по обитой железом двери.

— Quem vai? — слышится из-за решетки молодой голос.

— Говори по-человечески, деревня! — хрипло орет боксер, — Fale em imperial, idiot!

— Кто идет! — доносится в ответ с жутким акцентом.

— Пополнение тебе. Открывай.

— Пароль? — старательно выговаривает часовой.

— Сейчас дам по твоей тупой башке, вот и будет пароль, — обещает боксер.

После небольшой паузы раздается щелчок замка. Видимо, пароль оказался правильным. Один из конвоиров остается у входа. Технический этаж, судя по трубам и вентилям на одной из стен, превращенный в застенок пополам с гауптвахтой шибает в нос таким амбре, что задерживать дыхание становится бессмысленным — запросто откинешь копыта. Дышать ртом тоже идея так себе. Какая-то подвальная разновидность джунглевого гнуса клубится вокруг открытых участков кожи, норовя забраться во все щели. Ряд грубо сваренных решеток тянется до самого конца помещения. Часовой с тяжелым многозарядным дробовиком на плече — такой же зачуханый пацанчик, что дежурит у ворот, разве что постарше немного, мысли его тусклы и беспросветны, как и окружающее нас пространство, я не понимаю ни слова — он даже думает по-португальски, а я с детства не полиглот. Португальский я знаю на уровне “quanto este estб?” — сколько это стоит, чтобы можно было спросить дорогу или купить пива в Латинских кварталах. Из-за решеток на нас равнодушно смотрят изможденные лица. Носы заострились на бледных щеках — чисто мертвецы, что живут по инерции. Скоро и я таким буду. Если повезет. Останавливаемся у дальней стены. Надо же — одиночная камера. Какой почет! Что и говорить, приятно, когда тебя уважают.