Остроги. Трилогия (СИ)

Вошли в колокольню. Разруха, трещины змеятся по стенам.

— Как бы это все не рухнуло…

— Годы стояло, Сережа, и еще постоит до полной и окончательной победы над слизнями.

Гурбан вытащил фонарь, и они спустились по лестнице, заваленной обломками кирпичей. На нижней ступеньке лежал трупик крысы.

— Ты гляди, деликатес прям, мы в деревне с голодухи… — Мясник осекся, когда высокая — выше Фазы — фигура шагнула из темноты к Гурбану, который шел впереди. С таким голиафом наверняка шутки плохи, по крайней мере у командира совершенно не было охоты выяснять, кто из них круче.

— Эй, друг, ты кто такой? — Гурбан застыл на месте с трубой в руке, а чрезмерно высокий человек неспешно к нему приближался. И молчание его сразу не понравилось командиру. Эсбэошники тоже языками не полоскали. Гурбан предпочел бы, чтоб «дядя Степа» оказался нестерпимым болтуном и сыпал бородатыми анекдотами без умолку. Но увы, тот, похоже, собрался втихую придушить Гурбана, а потом заняться Мясником. — Друг, ты совершаешь ошибку. Мне нужен человек, который направил ко мне посыльных. На БМП отправил. И вот я пришел, проделав долгий путь от Харьковского острога. Меня зовут Гурбан.

Высокая фигура остановилась. Мышцы, напрягшиеся для убийства, расслабились. И вовремя. Еще бы шаг — и Мясник, даром что ниже ростом, вскарабкался бы по спине «дяди Степы» и перерезал бы тому горло скальпелем. Особый Серегин талант — быть незаметным — вновь пригодился, он сумел зайти в тыл здоровиле и готов был атаковать.

— Гурбан? — Голос у «дяди Степы» был скрипучим до невозможности.

— Да, меня так зовут. Я прибыл в Москву вслед за Данилой Сташевым. Тот, должно быть, погиб при крушении дирижабля Маркуса, хозяина Острога-на-колесах. Если ты — тот, кому понадобилась моя помощь, то должен знать, о чем я говорю.

Короткий кивок в ответ:

— Я знаю, о чем ты говоришь, Гурбан. Вот только Сташев не погиб.

Поверить на слово первому встречному, который к тому же скрывал свое лицо под низко нависающим капюшоном? Гурбан не готов был это сделать.

— Я слыхал, что дирижабль упал на Красной площади, а из тех, кто покинул его в воздухе, выжил лишь один.

— Так и было. И этот один — я.

Позади «дяди Степы» в неверном свете фонаря Гурбана сверкнуло крохотное лезвие скальпеля. Если бы не это, Серега был бы совершенно неотличим на фоне стены, к которой он прижался.

Между тем «дядя Степа» продолжал:

— А перед тем как покинуть дирижабль, я отдал приказ убить Сташева, чтобы он не достался Братству.

Убить? Отдал приказ? Гурбану все больше и больше не нравился этот человек. Кто он такой, чтобы отдавать приказы? И чем ему так не угодил мальчишка Сташев? И не лжет ли он, набивая себе цену?..

И вообще — быть может, его подельники окружают сейчас чистильщиков? В Москве в последнее время туго с продовольствием, и люди выживают, как могут…

Если Гурбан крикнет Мяснику, чтобы действовал, успеет ли «дядя Степа» свернуть ему шею? Вопрос, однако. И вопрос немаловажный.

— Что-то не заладилось. Мой лучший телохранитель не выполнил приказ и погиб. А Сташев и его спутники благополучно приземлились на Красной площади и покинули гондолу до того, как ее охватило пламя. Их взяли эсбэошники и отвезли в Спасскую башню. Твоих людей, Гурбан, тоже отправили туда. Им всем подсадили слизней. — Последняя фраза прозвучала как приговор. Как смертный приговор, который не подлежит обжалованию.

Впрочем, Гурбан изначально знал, что так оно и будет, просто отказывался в это верить, гнал страшные мысли прочь.

Здоровяк шагнул к Гурбану.

И Мясник атаковал. Тенью отлепившись от стены, он кинулся на скрипучего долговязого типа, запрыгнул «дяде Степе» на спину, скальпель полоснул по горлу, и…

И ничего не случилось.

Фонтан крови не обагрил пол и стены подвала, не умыл багровой капелью Гурбана, который стоял слишком близко. Заточенный металл лишь бессильно проскрежетал, скользнув по чему-то твердому, неподатливому. А в следующий миг долговязый сорвал Мясника с себя и с силой швырнул его в стену.

С глухим стуком племяш Вилена врезался в вертикаль и упал без признаков жизни.

— Ты точно Гурбан?! Ты зачем здесь?! — взревел-проскрежетал «дядя Степа», наступая на командира чистильщиков.

— Мне дали этот адрес, просили… — Гурбан, занесший трубу над головой, замолчал, заметил, что наступление остановлено — здоровяк застыл на месте.

— Столько лет прошло, ты изменился Гурбан, но это все-таки ты. Я — Маркус, и это мои хоромы.

Чистильщик оторопел. Маркус? Тот самый Маркус? Это многое объяснило бы. И дирижабль с единственным выжившим, и то, что он мог знать о захвате Московского совета слизнями, но сам остался человеком, ибо жил в собственном Остроге-на-колесах. Да и средств у Маркуса хватило бы снарядить экспедицию к Харькову. Но…

— Ты не Маркус, — мотнул головой Гурбан. — Я знавал Маркуса, когда он был никем, мелкой сошкой в Остроге-на-колесах. Хороший пацан, с придурью своей, но хороший… С тех пор он изменился, если верить легендам. Но он был раза в полтора ниже тебя!

Легкие долговязого захрипели, забулькали, и голосовые связки со скрипом выдали:

— Ты помнишь лицо того мальчика, а, Гурбан?

Командир чистильщиков стоял в полный, отнюдь не маленький рост, но тот, кто назвался Маркусом, нависал над ним, словно скала.

— Он был ниже…

— Лицо. Помнишь лицо?! — Долговязый стащил с себя капюшон.

*

Мышцы на лице Равиля задергались в судороге:

— Ты станешь нам братом. Мы будем вместе. Мы — Братство.

Лучше бы вольник — хотя какой он к черту вольник, им же управляет слизень! — не улыбался вообще. Паразит, что присосался к его глазному нерву, обманул многих. Равиль под его чутким руководством ничем не отличался от нормального свободного человека. Но что-то у слизня не заладилось с мимическими мышцами. И эмоций в разговоре не хватало.

— Зачем вы нас в эту реанимацию притащили?! — Ашот, не сообразив еще, что да как, продолжал качать права. А вот Мариша молчала. Должно быть, ей заткнули рот кляпом.

Реанимация? О чем это толстяк? Дан с трудом оторвался от созерцания слизня за бельмом на левом глазу Равиля. И заметил, что в помещении, где он оказался, полно операционных столов, у которых возвышаются лампы на стальных стойках. Столы эти были четырехсекционными, из нержавейки, с разными механическими регулировками, рычажками, позволяющими наклонить пациента так и эдак, чтобы удобней было истязать его тело.

Вот на один такой стол Данилу и уложили — личиком в полиуретановую подушку, то есть задницей кверху. Это положение ему очень не понравилось, и потому в процессе он изо всех сил сопротивлялся, требуя, чтоб его развернули, а то как-то некомфортно.

Увы, его крепко держали, а потом и вовсе зафиксировали ремнями.

Ашота определили рядом. На тележке с колесиками у его стола была представлена отличная коллекция хирургических инструментов, и толстяк, почуяв, что это не к добру, слабым голосом попросил дать ему анестезию. И конечно, его даже не попытались вырубить.

— Слизни слишком щепетильны в отношении мозгов своих носителей.

— Что ты говоришь, брат?

— Нам подсадят слизней. Ну, или только мне. И я стану частью Братства паразитов, если верить Равилю. А тебе, быть может, повезет, и тебя всего лишь разрежут на куски.

Почему-то Дану показалось, что Ашота его прогноз не обрадовал.

Единственное, что не закрепили Дану, так это голову. Он мог ею более-менее свободно вращать — и потому увидел, как в помещение, которое Ашот окрестил реанимацией, стремительно ворвался невысокого роста человек, одетый в утепленный танковый комбинезон, только вместо шлемофона у него на голове было кепи цвета хаки. На ногах блестели надраенные хромовые сапоги до колен. Грудь украшала орденская планка, на ремне болтался то ли штык-нож в ножнах, то ли флотский кортик. В общем, выглядел мужик вполне боевито и демократично… но слишком уж чистым он был для реального бойца: все отглажено, ни пятнышка. И солнцезащитные очки на пол-лица. Не такие, как у Равиля, но все-таки…