Последний рубеж

– И как оно, – Влад потрепал нечесаные волосы лежащего лицом в тарелке с сухарями Болдахо, – удается всучить незрячим прозрение?

Монах проглотил пережеванное и признался:

– Пока противятся. – Вытер рукавом залоснившиеся губы и добавил назидательно: – Но никуда не денутся. Как бы ни разнузданно было стадо, а все одно пребудет у ног пастуха.

– А как насчет того, чтобы выпить за успех этого праведного дела? – предложил Влад.

– Нет, уволь, – решительно отказался монах. Слишком решительно. Не столько Владу ответил, сколько в себе сомнения в зародыше истребил.

– Сан пить не позволяет?

– Нет. Здоровье. Говорил апостол Павел коринфянам: «Все мне позволительно, но не все полезно». И со мной так же. Печень, прости Господи, ни к черту. Пора на регенерацию, да все недосуг.

И монах, помянув нечистого к ночи, а Чистого – всуе, широко перекрестился.

– Жаль, – расстроился Влад. – А не то бы мы сейчас…

– А тебе самому, брат, не будет ли? – осуждающе покачав головой, спросил монах. – Смотрю, уже хорош.

– Считаешь, брат?

– Считаю, брат. Ты где остановился? Здесь?

– Так точно. Снял номер. – Влад неуверенно махнул рукой. – Там где-то. Через двор и по ступеням.

– Ну вот и шел бы в люльку, – заботливо посоветовал монах. – На боковую. Спать. Бай-бай.

Влад вздохнул и – пьяный язык, что помело – пожаловался:

– Это хорошо бы, брат, когда бы бай-бай. Да только уже год как не сплю.

– Совсем?

– Не то чтобы совсем, а так… – Влад постучал себя по голове. – Вот здесь что-то сломалось у меня, брат. Или вот здесь. – Он постучал себя по груди. – Кошмар изводит. Не поверишь, брат, каждую ночь душу наизнанку выворачивает. Отчаялся уже покой обрести.

На что монах сказал:

– Чем сквернее человек, тем лучше он спит. А чем порядочней – тем хуже.

Влад горько усмехнулся:

– Звучит как рекламный лозунг пилюль от сна для часовых и ночных сторожей.

– Эта пилюля называется «совесть», – сказал монах.

Влад ничего не ответил, только вздохнул. А монах взялся выпытывать:

– Видимо, грех большой на душе? Да, брат?

– Так точно, брат. Попал в десятку. Прямо в тютельку.

– А ты покайся.

– Покаяться… – Влад задумался. – Полагаешь, отпустит?

Глаза миссионера прояснились, и он изрек:

– Вот ты говоришь – «отчаялся». А покаяние, брат, есть отрицание отчаяния. – Он отложил в сторону кость, потянул из тарелки другой ломоть и продолжил: – Отчаяние говорит: «Ты не можешь быть другим». Оно говорит: «У тебя нет ничего впереди». Оно говорит: «Сдайся». Отчаяние учит видеть в Боге только справедливость. Только голую схему – грех и воздаяние.

– А это что, не так, брат? – спросил Влад.

– Нет, брат, не так. – Монах вертел кусок, выискивая место, куда вонзиться. – Так думать о Боге нельзя. Мысль о Нем тогда становится источником ужаса. Не страх Божий поселяется тогда в человеке, а страх вспоминать о Боге. Но Бог-то, брат, это не только Справедливость. Бог это еще, брат, и Любовь.

– Хорошо, брат, сказал. От души. Дай поцелую тебя, брат. – Влад действительно полез через стол лобызаться, но, глянув на изумленное, а оттого сделавшееся еще более страшным, лицо монаха, передумал, плюхнулся на место и спросил: – А как мне покаяться? Научи, брат.

Монах сперва откусил кусок, прожевал, проглотил, только потом сказал:

– Научу, брат. Тут так. – Монах указал костью на потолок. – Скажи Ему: «Да, Господи, что было, то было». Признайся: «Не отрекаюсь». А потом так скажи: «Но это – не весь я. Не в том смысл, Господи, что было и что-то светлое в других моих поступках. Смысл в том, что я прошу Тебя отбросить в небытие все то, что было моим. Но, отделив мои поступки от меня, сохрани мою душу. И пусть не буду я в глазах Твоих неразделим с моими грехами». Уловил суть, брат?

– Уловил, брат.

– Скажи вот так, и все случится, – подытожил монах и опять занялся делом – впился зубами в мясо.

А солдат вдруг погрузился в сомнения. Забормотал, словно в бреду:

– А услышит ли Он? Снизойдет ли? Кто я Ему? Ветошка…

Монах недовольно покачал лысой головой, отчего на темной стене заметались блики.

– Послушай, брат, что скажу. Внимательно послушай. Спрошен был старец одним воином: «Принимает ли Бог мое раскаяние?» И старец ответил: «Скажи мне, возлюбленный, если у тебя заклинит винтовку, то выбросишь ли ее вон?» Воин говорит ему: «Нет, но я почищу ее и опять пойду с нею в бой». Тогда старец говорит ему. «Если ты так щадишь свое оружие, разве Бог не пощадит Свое творение?» Так что не переживай, брат. Услышит.

– Спасибо, брат, за совет. Нет, действительно, спасибо.

– Не за что.

– Как это не за что? Надежду ты мне дал, брат!

– Пользуйся, брат.

– Обязательно… – Влад помолчал, уставившись в угол. Потом посмотрел на монаха и спросил: – И что, вот так вот один разок покаюсь и отпустит?

– Дело не в количестве, а в качестве, – ответил монах. – Один странник спрашивал у старца: «Я совершил великий грех и хочу каяться три года. Не мало ли?» «Много», – отвечал ему старец. «Тогда буду каяться один год», – решил тогда странник. «И этого много», – сказал старец. – Монах прервался, нашарил где-то щепу, поковырял ею в зубах и продолжил: – Тогда странник спросил у старца: «Не довольно ли будет сорока дней?» «И этого много, – сказал старец. – Если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить, то и в один день примет его Бог». И странник поверил ему. Уразумел, брат?

Влад кивнул:

– Уразумел, брат. И завидую тебе.

– Чему завидуешь, брат?

– Тому, брат, что есть у тебя пример на любой случай жизни. Не потеряешься при таком раскладе. Не заблудишься. – Влад крякнул и долбанул по столу так, что зазвенела нехитрая посуда. – И все же выпью я, брат. Душа горит и просит. Ты – как знаешь, а я употреблю. Не в той кондиции я сегодня, брат, чтобы каяться. А так глаза залью, глядишь, поборю кошмар бесчувствием.

Монах не стал возражать. И препятствовать не стал. Вытер лоснящиеся пальцы о голову Болдахо и сказал со смирением:

– Твоя воля, брат.

– Так точно, моя, – согласился Влад. Подтянул кувшин и наполнил вонючим пойлом кружку. Поднял ее и, отлично зная свою норму, попрощался: – Твое здоровье, брат, и до свидания. Остаешься за старшего. Как отключусь, дверь подопри. А Зверь объявится, буди. Насадим на кукан.