Несущественная деталь

У нее были книги, другие люди, с которыми она могла общаться, и ей за крышу и стол нужно было только выполнять работу, чтобы содержать место в порядке да прикладывать вместе с другими силы, когда требовалось тянуть веревку, поднимая корзины с едой и водой — и очень редко с посетителем или новичком — из скопления домиков у основания столовой горы. Службы и песнопения стали частью повседневной жизни. Она все еще в душе противилась им и продолжала думать, что они лишены смысла, но добавляла свой голос к голосам других.

Погода стояла теплая, комфортная, кроме тех дней, когда из пустыни дул ветер, несший с собой пыль. Вода поставлялась из колодца у основания столовой горы и сохраняла великолепную прохладу, когда ее поднимали в больших глиняных кувшинах в тростниковой оплетке.

Иногда она стояла у стен над скалой и смотрела на землю внизу, удивляясь тому, что не боится. Она знала, что должна испытывать страх перед высотой, но не испытывала. Другие считали, что она сошла с ума. Они держались подальше от края, избегали подходить к окнам, под которыми была разверстая пропасть.

Она понятия не имела, сколько ей будет позволено оставаться в Убежище. Предположительно, пока она настолько привыкнет к этой жизни, что станет воспринимать ее как норму. А потом, когда все, что было прежде, станет казаться страшным сном, ночным кошмаром, и она убедит себя, что эта жизнь, хоть и с ограничениями, но безопасная и даже с мелкими поблажками, будет продолжаться и дальше, потом, когда она научится надеяться, ее заберут назад в Ад.

Они сделали, что смогли, с ее воспоминаниями, чтобы те казались менее жуткими и откровенными, чем на самом деле, и во время сна ее кошмары, хотя и оставались ужасными, стали более туманными, чем она могла ожидать.

Проведя там год, она стала спать вполне хорошо. Но она знала, что воспоминания в той или иной форме присутствовали. Она полагала, что ей от них не избавиться. Ведь ты — это твои воспоминания.

Теперь она лучше помнила свою жизнь в Реале. Раньше, в течение приблизительно второй части того периода, что она провела в Аду с Прином, она пришла к убеждению, что прежняя жизнь — ее настоящая жизнь, как полагала она — сама по себе была сном или составляющей частью пытки: выдуманная, навязанная ей, чтобы страдания стали еще невыносимее. Теперь она пришла к выводу, что, возможно, та жизнь была реальностью, а все то, что она пережила в Аду, свело ее с ума.

Она была реальной личностью, павулеанским ученым, посвятившим свою жизнь благому делу: борьбе за то, чтобы положить конец существованию Адов. Она познакомилась с Прином в университете, между ними возникла связь, и они, набравшись смелости, согласились быть отправленными в Ад, чтобы зафиксировать то, что они там увидят, и принести в мир слово правды о том, что там творится. Ад был виртуален, но то, что они там пережили и выстрадали, было взаправду. Она потеряла разум и уверовала, что ее прежняя жизнь в Реале была сном или чем-то специально придуманным в Аду, чтобы по контрасту ее нынешнее существование казалось еще невыносимее.

Прин оказался сильнее ее. Он сохранил разум и пытался спасти ее вместе с собой, когда для них подошло время предпринять попытку побега, но бежать и вернуться в Реал удалось только ему. Тогда она убедила себя, что он лишь переместился из одной части Ада в другую, но он, вероятно, сумел уйти отсюда полностью. Если не так, то она бы уже получила подтверждение этому.

Ее привели к царю Ада, верховному демону, которого разочаровало то, что у нее нет надежды и потому она готова принять Ад. Главный демон убил ее. Потом она пробудилась здесь, в своем крепком и здоровом павулеанском теле, на этой необычной и высокой пальцеобразной скале, торчащей между плато и пустыней.

Солнце, желто-белое, поднималось и садилось, проходя дугой высоко над пустыней. По пустыне иногда двигались крохотные точки — то ли люди, то ли животные. В небесах летали птицы, одиночные или небольшими стайками, иногда они садились и хриплыми криками оглушали окрестности с крыш самых высоких домов Убежища.

Дожди случались редко, они надвигались с плато гигантским темным занавесом, словно щетины громадной метлы. В Убежище после дождя полдня стоял странный, приятно другой запах, а открытые комнаты и тихие дворики были полны шума дождевых струй. Как-то раз она стояла и слушала нескончаемое журчание из переполненной сточной канавы — этот ритм точно совпадал с ритмом песнопений, которые они распевали в часовне, и дивилась простой красоте того и другого.

Она видела дорогу, которая вела через плато к ровному горизонту, а от конца дороги по трещинам и оврагам, прорезавшим склон плато, вниз шла крутая тропинка, встречавшаяся с камнепадом у подножья. Вдалеке за плато в дальнем конце дороги виднелось что-то вроде тракта, который вел к городу, даже ко многим городам, но и ближайший из них находился в десятках дней пути, и все они были дурными местами — опасными и нездоровыми, от таких мест лучше держаться подальше. У нее никогда не возникало желания отправиться в один из них, желания вообще покидать Убежище.

Они не будут ее трогать, пока она не привыкнет ко всему этому, пока в ее памяти не останется ничего, кроме этого, — и тогда ее снова потащат в Ад. Она всегда помнила об этом, считая каждый день без боли благословением, но никогда не принимая следующий день как нечто само собой разумеющееся.

Она провела там два года, прежде чем ее попросили помочь в переписывании манускриптов. Именно этим женщины в Убежище и занимались за пищу, которую им доставляли по дороге, тракту, тропинке и через здания у подножья столовой горы, а потом поднимали на веревках в тростниковых корзинках; они делали идеальные копии древних иллюминированных манускриптов на языках, которые ни одна из них не понимала. Пустые книги, перья, чернила и золотые листы доставляли им в корзинках, а год или два спустя законченная книга спускалась в корзинке и начинала свой путь в один из далеких городов.

В одиночестве они находились, только когда работали над манускриптами. У каждой для работы была своя келья со столом, манускриптом, с которого требовалось снять копию, пустой книгой, которая должна была превратиться в копию, и запасом перьев и чернил. В каждой келье было единственное окно, которое располагалось слишком высоко на стене, чтобы вид за ним не отвлекал от работы, но при этом света сквозь него поступало достаточно. После нескольких часов работы глаза у нее начинали болеть. С облегчением спускалась она в часовню, где, соединившись с остальными, пела — глаза закрыты или подняты к великолепному свету, просачивающемуся сквозь прозрачные сияющие пластиковые окна часовни. Она стала хорошо петь и теперь многие песнопения знала наизусть.

Она с усердием переписывала манускрипты, дивясь их невыразимой красоте. Иллюминации изображали звезды, планеты, сказочных животных, древние здания и растения; много деревьев, цветов и зеленых ландшафтов. Но все равно (думала она, тщательно копируя очертания иллюминаций и раскрашивая их, а потом копируя таинственные буквы) она не сомневалась, что это пыточные инструкции, а хорошенькие иллюстрации здесь для того, чтобы ввести тебя в заблуждение.

Она работала, заполняя дни молчаливым копированием слов на пустые страницы и гулкими песнопениями в радушном пространстве часовни.

Те книги, которые она могла читать (они поступали из отдельной библиотеки и были гораздо проще и грубее на вид, чем те, что копировала она и другие), говорили только о незапамятных временах до ее рождения, и другие обитательницы Убежища тоже говорили о гораздо более простом времени: о городах без общественного транспорта, парусных кораблях без двигателей, медицины, равносильной сидению со скрещенными хоботами в ожидании лучшего, и совсем без настоящей промышленности — с одними мастерскими ремесленников.

И все же они находили темы для разговоров: всеобщий идиотизм мужчин, однообразие их питания, слухи о бандитах, орудующих в пустыне или на плато, хрупкость бытия, ревность, дружба, вражда, любовь их дружков и общие слухи о двух сотнях людей одного с ними пола, согнанных в одно место и подчиненных жесткой, чтобы не сказать жестокой дисциплине.