Император всего

– Все в порядке? – прошептал Руиз Мольнеху.

Мольнех кивнул, показал белые зубы в ухмылке.

– Можно сказать одно: ничего не случилось. Это хорошо?

Руиз ухмыльнулся в ответ.

– Время покажет, о волшебник.

Мольнех хихикнул.

– Я необыкновенно ободрен, Руиз Ав.

Он вытянул тощую, как у скелета, руку, и положил ее на плечо Руиза.

– Мы все очень верим в твои необыкновенные умения. Даже Фломель, хотя восхищение его неохотное и ему самому от этого больно.

Мольнех снова хохотнул, но потом посерьезнел.

– Наши жизни в твоих руках, но, принимая во внимание все на свете, я уверен, что дела могли бы быть и хуже.

Руиза странно тронула эта речь.

– Надеюсь, что ты прав, Мастер Мольнех. Мы сделаем все, что сможем. Кто знает, может, этого окажется достаточно.

Мольнех снова похлопал его по плечу, потом отвернулся прочь и заполз в палатку Дольмаэро. На миг храп стих, потом снова возобновился.

Руиз нашел себе сиденье поудобнее на куче поваленного камня, как раз перед пещерой. Он настроился на долгую ночь. Ему совершенно не хотелось спать, а Дольмаэро, самый старший и грузный из них, завтра вынужден будет исчерпать весь свой запас силы и выносливости, чтобы идти с ними наравне.

И, если он не мог подарить Низе ничего другого, он, по крайней мере, мог дать ей еще несколько часов сна. Он старался не думать о том, что это могла быть ее последняя ночь.

Когда Руиз покинул палатку, Низа проснулась. Она пыталась снова впасть в уют сна, но сон не пришел к ней сразу же. В сознании ее клубились нелегкие мысли, словно они так и поджидали возможности подловить ее одну.

Она думала про Айям, гермафродита Кореаны, чье неосторожное решение изнасиловать Низу дало возможность Руизу Аву захватить воздушную лодку. У нее все еще болело все внизу, там, где мерзкое существо пыталось проникнуть в нее, но боль постепенно проходила. Она вспомнила, как страшно и молча Руиз Ав выволок это существо из ее палатки и задушил его. Эта мысль наполнила ее острым мстительным удовлетворением. Существо умерло с таким изумлением на физиономии, словно в своей смерти получило какую-то странную награду.

Руиз Ав, такой странный человек, такой тревожный клубок тайн. Сегодня в палатке, казалось, он без слов понял, что она более всего нуждалась просто в его ободряющем присутствии, его объятиях и больше ни в чем.

Нет, не в том дело, думала она, что он не умел искусно заниматься любовью. Он был и яростен и нежен, он, казалось, лучше, чем она сама, знал, где ей приятно, когда до нее дотрагиваются, он мог замечательно чувствовать темп ее страсти. В постели его рот, обычно сложенный такими детскими складками, становился мягким. Его красивые руки, руки убийцы, которые не знали пощады, касались ее с такой нежностью, когда именно нежность и была ей нужна, и крепко сжимали ее, когда наставало время силы.

Его страсть и темперамент почти пугали, если бы не приносили ей такого всепоглощающего удовлетворения. Она чувствовала в его страсти то же самое напряжение, которое бывало на его лице, когда он убивал своих врагов. Это было одновременно завораживающе прекрасно и страшно.

Ее воспоминания про Руиза Ава зашли в неприятные области, и она заставила себя думать о предстоящем дне. Что нового она увидит, какие поразительные вещи, которые никогда не существовали на Фараоне?

Потом по ней пробежала дрожь беспокойства. А какие новые чудеса совершит Руиз Ав, чтобы спасти их от Кореаны? Низа пришла к тому, что ее доверие к Руизу Аву стало почти фаталистическим, она отказывалась верить, что Кореана может оказаться лучше него, переиграть Руиза Ава, невзирая на все преимущества, которые были у работорговки: воздушные лодки, страшное оружие, чудовищные приспешники.

Нет, думала она, снова погружаясь в дремоту, Руиз Ав как-нибудь справится. Сознание ее опустело, и она заснула.

Потом ей стали сниться сны.

Сон начался хорошо. Она снова была Низой, любимой дочерью царя. Снова при ней были все ее удовольствия: ее рабы, ее прелестные комнаты во дворце, ее книги и игры – и обожание всех и каждого, кто знал ее. Она отдыхала в качалке, глядя на прохладные зеленые сады ее отца, на ней было ее любимое платье – длинное, с высокой талией и огромными рукавами-бабочками, расшитыми крохотными блестящими ящеричными чешуйками и сшитое из голубого адского шелка.

Все было так, словно эти прошедшие недели никогда не существовали, ее заключение, ее мучительная роль в пьесе с фениксом, ее смерть в последнем акте, ее воскресение и плен инопланетян, ее странная привязанность к убийце Руизу Аву. Все-все это оказалось каким-то сном-кошмаром, который быстро таял в ее памяти.

Она прогнала крохотный голосок, который шепотом убеждал ее, что это есть сон, и голосок умолк.

Теперь она двигалась по полированным коридорам дворца ее отца, скользя легко, как листок, с той поразительной плавностью, которая дается только в снах. Дорогие знакомые сцены проплывали перед ее спящим взором. Пол из фарфоровых изразцов, на котором она играла ребенком, изразцы сотен оттенков слоновой кости. Фонтаны, в которых она купалась. Прохладные сумрачные комнаты, в которых она играла со своими любовниками – иногда это были сыновья и дочери благородных домов, а иногда просто искатели приключений с городских площадей.

Краткая тьма спустилась на ее сон, пока она не очнулась вновь на своей любимой террасе, выше всех, кроме одной, башен дворца. Солнце ослепительно светило на город, и она чувствовала благодарное изумление. Все это принадлежало ей, дворец, великий город, громада Фараона за стенами города. Все это принадлежало ей, всем она могла распоряжаться.

Она почувствовала восторг, от которого у нее закружилась голова. Она стала такой легкой от радости, что не удивилась, простирая руки, что рукава ее платья превратились в крылья бабочки.

Она поднялась, взлетев над всем, движения ее были быстры, как мысль, нечеловечески грациозны.

Дворец под нею стремительно уменьшался, и солнце становилось все жарче, но она рвалась вперед и вверх, быстрее и быстрее, пока крылья ее не занялись огнем и она сама не превратилась в комету с огненным хвостом.

Слишком поздно ее охватило беспокойство. Она обнаружила, что пролетела мимо солнца, что его живительное тепло более не достигает ее. Фараон превратился в песчинку, затерянную в пустыне.

Она посмотрела вверх. Над нею было нечто вроде блестящего черного потолка, гладкий купол, у которого не было ни начала, ни конца. Она постаралась замедлить свой полет, чтобы ее тело не разбилось об этот сияющий черный барьер, но не смогла замедлить движение. Она продолжала подниматься вверх.

Наконец крохотное круглое отверстие появилось в гладкой до сих пор поверхности. Тут до нее дошла страшная правда: она увидела, что Фараон и все на нем существовали в чудовищном стеклянном кувшине – а она сама вот-вот пролетит в его горлышко. Закрыто ли оно какой-нибудь пробкой?

Она безболезненно скользнула по гладким стенам, все выше и выше, и замедлила ход, когда горлышко сузилось и ее тело все теснее прижималось к стеклу.

Наконец она застряла, протянув руки вверх, бешено работая ногами. Она старалась протиснуться выше, царапая стекло. Крылья ее рвались, и от этого ей теперь стало больно, страшно больно, но она не обращала внимания на боль и продолжала сражаться за свое освобождение. Она подвинулась на волосок, потом еще чуть-чуть. У нее возникло страшное чувство, что туннель собирается сомкнуться и выдавить из нее жизнь. Она сделала последнее судорожное усилие, от которого чуть не порвались мышцы.

И она вылезла на край горлышка кувшина, где она прижалась к краю, и выглянула наружу, на звездные пустыни. Ее крылья превратились в кровавые ошметки боли, а звезды были холодными огнями, без тепла и смысла, в невозможной дали.

Она была перепугана, но страх ее был странно полон восторга, и в тот момент ей не хотелось просыпаться.