Войны и миры: Отряд «Омега»

Борис помотал головой.

— Да мало ли в Москве мотоциклов…

Но он и сам уже заметил белую повязку на голове мотоциклиста. Увеличил скорость…

На мотоцикле был Освальд!

Борис даже зарычал:

— Удача! Держитесь крепче.

Освальд оглянулся. Оскалился, хотел свернуть — но свернуть с моста было некуда. Борис дернул руль, машина крылом толкнула мотоциклиста. Мотоцикл ударился в ограждение моста, Освальда вышибло из седла и он, кувыркаясь, полетел в темноту.

— Жаль, мост через реку, а то если бы через железную дорогу, то можно не беспокоиться.

— Выживет? — спросила Ольга.

— Живучий, сволочь. Ну, надеюсь, не всплывет. Хотя, говно всегда всплывает.

Машина мчалась по пустым улицам. Небо потеряло мутно-черный цвет, начало голубовато светлеть.

— Куда едем-то? — поинтересовался Василий.

— К Мишке Карловацкому. Не знаю, что он скажет. Мы посреди ночи врываемся. Но ты, Вась, ему улитку покажешь — он за это нас простит.

Длинный пятиэтажный дом, где жил Карловацкий, находился в глубине дворов. Дверь на четвертом этаже оказалась не заперта.

— Не спит. Хорошо. Заходим.

В воздухе тяжело плавал сладкий дым от зажженных ароматических палочек. По стенам висели пестрые картинки — какие-то символы, кажется, индийские и дунганские, а также изображения различных богов, человекообразных и не совсем. Михаил Гаврилович Карловацкий стоял в глубине комнаты, склонившись над обнаженной дамой лет пятидесяти. Самому Карловацкому тоже было лет пятьдесят. Голый по пояс, абсолютно лысый, в длинной черной шелковой юбке он походил не столько на «народного целителя», сколько на дэва-людоеда из восточнотурецкой сказки. Это впечатление подкреплялось громадными мускулами, побольше, чем у Пурдзана, и радостно-плотоядной улыбкой.

Жертва, пятидесятилетняя дама, лежала на твердой широкой кушетке лицом вниз. Карловацкий заламывал ей руки за спину и приговаривал:

— Потерпи, Машка, сейчас, сейчас… Так, теперь сама гнись!

Дама выгнулась колесом и застонала.

— Еще добавь! Еще! — орал на нее Карловацкий. Потом сказал спокойно:

— Ну, все. Готово. Как радикулит?

— Прошел, — жалобно ответила дама. По ее морщинистым щекам пробежали сверху вниз две черные дорожки — слезы, смешанные с тушью.

Врет, наверное, тетка, решил Василий. Просто повторять боится.

Карловацкий накинул на даму халат. Оглянулся. Расплылся в своей плотоядной улыбке, показав ровный блестящий ряд искусственных металлических зубов.

— А, Боря, привет! Толпа — это с тобой?

— Со мной, — Борис развел руками, — ты извини, Миш, что поздно…

— Уже рано. Полпятого, я встал как раз, а тут Марию прихватило. Машка, давай на кухню, чайник там…

«Машка», охнув, поднялась с кушетки. Кивнула гостям, застегивая халат, и заспешила на кухню.

— Проходите, залазьте туда.

Карловацкий отошел в сторону, пропуская гостей, и тут Василий понял, что он — хромой, причем хромой, скорее всего, от рождения. Из-под юбки выглядывали высохшие скрюченные подошвы босых ног.

Все расселись, кто на полу, кто на кушетке.

— Проблемы у нас, Миш, — повторил Борис и сказал по-турецки Пурдзану:

— Смотай тряпки.

Пурдзан снял плащ, смотал тряпки с копыт и тюрбан с головы.

— Ого!.. — удивился Карловацкий. Но не испугался.

— Это болезнь такая? Ты, брат, наверное, Бога ненавидишь, поэтому…

— Это его нормальный вид. И по-русски он не понимает.

— Ясно. А то я слыхал, как один мужик решил сдуру, что он — свинья. Так у него пальцы на руках и ногах срослись, стали, как копыта. И нос загнулся, типа пятачка. Может…

— Нет, — остановил Карловацкого Борис, — Пурдзан — правоверный мусульманин. Хорошо, что он тебя не понял, а то бы за свинью начал драться. Проблема другая. Я просто Пурдзана решил тебе показать, чтобы ты въехал: тут никаких шуток.

— Понимаю.

— Вот. Смотри. Вась, покажи Мишке улитку. Не потерял?

И Василий протянул Карловацкому золотую улитку. Блики золотого света упали на лица нарисованных богов.

— Помнишь, Миш, я тебе говорил про Институт Сенеки?

— Да.

— А ты стал гнать про памирских улиток.

— Помню. Я такую видел на Памире. Залез на гору, там в пещере какой-то дед торчит, отшельник…

— Вы можете подниматься в горы? — удивился Василий.

— А что?

Карловацкий рассмеялся.

— Ты не смотри, что я колченогий. Бегать не могу, это точно. А по горам — милое дело. Так вот, дед меня не прогнал. Мы с ним поговорили. Он мне картинку показал, вот такую. Я срисовал, как умел.

Карловацкий порылся на книжных полках среди многочисленных папок и брошюр. Наконец, он вытащил клочок бумаги. А на клочке была нацарапана рыба — с четырьмя ногами, двумя руками и в шапке, похожей на византийский шлем.

— Вот, — сказал Карловацкий, — не знаю, что это. Дед говорил, что звать — Карсабала, вроде как бог путешествий. Не простых, а на золотом коне. И еще показал такую штуку, объяснил, как пользоваться. Он сам не пользовался, это только один раз можно сделать. Прикладываешь ее ко лбу и думаешь о том месте, куда тебе надо.

— А почему не пользовался-то? — поинтересовался Мин-хан.

— А она на месте остается. Ты — там, а она — здесь. Мы с дедом много говорили, он мне предложил вместо него торчать. Он улетит, куда хочет, «золотой конь» мне останется. А я подумал: нахрена я там буду торчать? А взять ее с собой — так я же деду обещать должен, что никуда не уйду.

— Обмануть… — хмыкнул Хафизулла.

Карловацкий перестал улыбаться.

— Нельзя. Отшельника нельзя обманывать. Сам потом пожалеешь.

Мария принесла поднос с чашками и чайником.

— О! Чаек! — обрадовался Карловацкий, — Борь, чайку давай…

Борис помотал головой. А Ольга с удовольствием присоединилась к Карловацкому.

— Дунганский отвар. Почему-то его больше любят в Империи. Михаил, так получается, что эти улитки — вроде чертей. Поймал черта, он твое желание выполняет. Не слишком это реально. Я не к тому… Мы сами, вообще-то, прибыли на ней. Но я все равно не понимаю.

— Чего тут понимать?

Карловацкий взял чашку и за один раз отхлебнул половину.

— Система простая. Как с обычными конями. Верхом ездила?

— Да, но…

— Ездила.

— Но лошадь надо приручить…

— А теперь представь, что это не лошадь, а черепаха. Очень пугливая. Она ползет не зачем-то, а от чего-то. И всего боится. Ты когда к ней лоб прикладываешь и думаешь о каком-то месте, она сразу тебя пугается — и оттуда ползет…

Ольга зажмурилась. Снова открыла глаза.

— Нет. Как она ползет оттуда, если она — здесь?

— Ага, вот это мне дед и объяснил. Она сразу всюду. Рождается и умирает она только где-то конкретно. Где ничего нет.

— Скорее, где нет порядка, — уточнил Василий.

— А где он есть? — скривился Карловацкий.

— Но там его вообще нет. А люди живут, и сатиры…

— У нас тоже нет. И мы живем, да еще здорово!

И Карловацкий оглушительно рассмеялся. Василию не было смешно. Он любил порядок. Мало того: он защищал порядок. Но Ольга улыбнулась — наверное, из вежливости.

— И что дальше?

— Что дальше? Дальше все просто. Эта зверюшка, то, что мы видим — как хвостик. А все тело целиком, — Карловацкий сделал круговое движение руками, расплескав остатки чая, — оно всюду. Но вот ты ее пугаешь — и одновременно показываешь мысленно какое-то место. Она оттуда ползет, а тебя, я так думаю, туда, наоборот, засасывает.

Борис мрачно чесал подбородок.

— Это тебе дед так рассказал?

— Нет. Я сам догадался.

— А как пользоваться — тоже сам?

— А вот это — дед.

— А дед?..

— Дед настоящий, — прервал Василий этот допрос, казавшийся ему непристойным.

— Рыбка на бумажке… Мы таких видели. Живьем. И Карсабалу видели.

Карловацкий до сих пор воспринимал совершенно спокойно то, что других бы повергло в шок или, как бедолагу-Максуда, в религиозное помешательство. Но тут он разволновался.