Моя война

— Куда же все делось?

— Не знаю, — Жако развел руками. — Просто как-то раз калейдоскоп треснулся об асфальт. Стеклышки полетели в разные стороны. И тогда я понял! Я догадался, что был одним из этих стеклышек, которые можно вертеть и тасовать, как угодно, для получения нужного рисунка. Так и было. Точно, точно… Пока эта игрушка не надоела.

— Кому?

— Ну, этим… — он указал пальцем куда-то вверх. — И многие тогда разбежались, бросили все. Свободу, любовь… А я был лучшим среди них! Я мог все. И могу все. Только мне скучно, вокруг дети, у них лишь глупости на уме. Точно, точно… Глупости. . Я могу все, но не могу бросить и уйти.

— Так чего же ты тут делаешь? Корпорации тебя бы разорвали…

Меня опутывали провода, шевелиться было трудно, да и, учитывая работоспособность оборудования, не рекомендовалось.

— Так оно и было бы, точно, точно… Но корпорации это не для меня, — он тер виски. — Я люблю волю. Свободу. Чтобы никто над душой не висел. Не хочу, не хочу… Я и сейчас бы, если бы хотел… Точно…

Краем глаза я видела его, с искусственной бородой и мешками под глазами, человека, который ждал вечного лета, но, промахнувшись дверью, попал в зиму. Цифры покраснели, внизу голограммы побежала строка состояния.

— Опля, — воскликнул Жако. — Готовься. Сейчас поплывем.

— На что это будет похоже?

— Скорее всего, на игру. Для меня это игра ума, а для тебя все будет выглядеть еще интереснее.

— Как?

— Если бы я знал! Иногда никак, иногда кошмары. Если техника качественная, то ты ничего не поймешь. А в нашем случае, скорее всего, будет что-то.

— Ты можешь говорить яснее?

— Мог бы, — Жако погрузил пальцы в голограмму, в зависимости от его действий там что-то вспыхивало, менялось. — Если бы сам знал. Я связывался с этой технологией лишь несколько раз в жизни. И это в лучшие годи. И никогда я не таскал в себе это дерьмо… Так что не знаю. Моя забота — защита. В этом есть что-то нечестное.

— То есть?

— Пока есть защита, есть и я, но как только защита будет снята, меня выдавит из твоего сознания.

— Не понимаю.

Утро показалось мне темным. Голограмма с рабочей станции Серого Жако расширялась, поглощала свет и пространство комнаты.

— Защиты лучше, чем человеческое сознание, еще не придумали. Почему ты думаешь, я не пошел работать на корпорации?

— Почему?

Внутри моей головы гудела огромная динамо-машина, иногда мне казалось, что с волос у меня начнут сыпаться искры.

— Мне не хочется быть… — его слова потонули в вязкой голограмме, заполнившей всю комнату.

Синеватый туман начал сгущаться, сжиматься… Потом вспыхнуло белым, и я увидела кулак. Он приближался ко мне медленно, темней и заслоняя мир.

Старость. Небо раскинулось надо мной во всю ширину. Земля глухо бухнула за моей спиной. Кто-то крикнул: “Вставай и дерись!”, а у меня не было сил. Я попыталась оттолкнуться от земли, подпрыгнуть в воздух, который когда-то, раньше, был таким податливым и упругим, а сейчас превратился в подобие вязкого желе. Все, чего мне удалось достичь — это перевернуться на бок, упереться рукой и приподнять туловище. Вены синими жгутами пульсировали под серой дряблостью кожи. Мне показалось, что я слышу, как хрустят ломкие суставы и как кости готовы смяться под непосильной ношей собственного веса. Толкаясь слабыми ногами, я пыталась ползти, кричать, но из беззубого рта вырывались только хрипы и стоны. И когда круглоносый ботинок, чем-то напоминающий блестящий от воды клюв дельфина, сокрушил мои ребра и перевернул меня, как черепаху на панцирь, я заплакала. Не от боли. Мне стало невероятно, невозможно жаль себя, жаль этой беспомощности и беззащитности перед окружающей реальностью, и еще мне было стыдно от собственной слабости.

Я лежала в пыли, ожидая смерти, но та не приходила, хотя ее присутствие ощущалось уже давно. Вокруг меня клубилась жизнь, кто-то бегал, кричал. Я находилась будто бы снаружи или где-то на фоне этой жизни. Меня замечали, но все равно проходили мимо. Впрочем, я не хотела внимания. Меня злило их равнодушие, но еще больше раздражало бы участие. Поэтому в глубине души я, наверное, радовалась собственной эфемерности. Ощущая некую ущербность старости, сторонилась других стариков. Все вокруг мне было неинтересно… В тумане подступающей дряхлости я поняла, кому принадлежал тот кулак и кто так жестоко избивал меня. В той последней драке меня все-таки победила жизнь. Она отбросила меня, уставшую от боев, на спину, в старость, в беззащитность и созерцательность.

Старая, медленно, но не мучительно умирающая черепаха, лежащая на собственном панцире. Она не стала глупее от времени, она сделала все, что могла. Теперь пришло ее время смотреть и видеть, как течет жизнь, как она приносит и уносит вещи, людей, мысли. Все это что-нибудь да значит и, наконец, есть время задуматься об этом. Кому-нибудь потребуются ответы, и они у меня будут.

Как только я поняла это, земля за спиной сделалась мягкой, осторожно подняла меня и неторопливо понесла. Я увидела, что это не земля, это вода, та самая река, которая и есть жизнь, только теперь ее течение изменилось для меня. От этого простого знания по моему лицу снова потекли слезы.

— Держись, детка, — откуда-то из небесной голубизны до меня долетел голос. — Это только первый уровень, но мы его прошли…

— …шли…шли…шли… — заголосило эхо на разные голоса.

— Тут твой араб звонил, — с трудом разобрала я через дробящееся и прыгающее эхо.

— …нил…нил…нил…

— Просил…

— …сил…сил…сил…

— К хирургу приходили, — закончил предложение голос, и эхо обрушилось на меня снежной лавиной.

Звук обступил со всех сторон, обрел плотность, сжал до темноты в глазах. Я закричала и начала умирать. Это было трудно — умирать после стольких лет жизни. Я была похожа на бильярдный шар, который катился в бесконечную темноту лузы, и только где-то наверху еще оставался свет, но он удаляется, удаляется…

Так падают спиной в холодную воду, с расширенными от ужаса и предвкушения глазами. Вернуться невозможно, теперь лишь падать и падать. Мое тело вспахали черви, но мне было все равно. Одиночество и темнота овладели мной. Было так спокойно проникать в землю.

С болезненной ясностью я вдруг ощутила, как вокруг меня все движется и изменяется. Каждое движение ветра, полет мухи, взрыв проклюнувшейся семечки — все отзывалось во мне волнами ощущений, которым не было аналогов в человеческом языке. Я все еще была собой, но постепенно, расходясь в ширину, теряла личность, обнаруживая себя в траве, в воздухе, в каждом звере и в каждой птице, в человеке… Самоощущение исчезало медленно-медленно. Так приходит сон к уставшему человеку. Надо мной двигалась жизнь, но она меня больше не пугала. На смену беззащитности пришло понимание высшей защищенности, какой обладают только мертвые, потому что мертвые являются частью окружающей действительности. Мертвые — это те берега, по которым несет свои воды жизнь. Все в мире проходит через заботливые руки мертвых.

— Защищены только взрослые и мертвые, — громко сказал кто-то. — Взрослые меняют окружающую реальность, а мертвые являются ее частью.

Мне было все равно. Меня не было в какой-то конкретной точке пространства и времени. Я была везде. Но подобно воде, просачивающейся через мельчайшие отверстия, эта фраза нашла ходы, проникла в меня, что-то кольнуло и, будто рябь по воде, побежали ответные реакции… Сначала маленькие, потом больше… Где-то в гулкой, плещущей темноте я нащупала ниточку логики. Защищенная жизнь взрослого, беззащитная старость, защищенная смерть. Что-то должно быть дальше, потом, после смерти.

И когда пространство, которым я была, вдруг начало сгущаться, стягиваться к своему невидимому еще центру, я уже знала, что последует за этим. Я теряла свои позиции с пугающей стремительностью. Откуда-то накатил дикий животный страх. А меня все несло и несло, тянуло, и вот уже движение превратилось в давление, давление в боль, мне стало не хватать воздуха. Расставаться со смертью, покоем, защитой и темнотой не хотелось так, как когда-то не хотелось умирать. И я сопротивлялась. Чувствуя, как тает память, как исчезает все, некогда составлявшее мое существо, как под давлением извне пропадает последняя составляющая, не уничтоженная даже смертью, основа, фундамент… Я еще слабо трепыхалась, придавленная, скрученная страхом, подтянув колени к голове, когда в давлении наметилась едва заметная слабина. Будто в сплошной стене черных туч образовалось окошко, — через которое человек смог видеть звезды. Потянувшись туда, я ощутила облегчение и пьянящую возможность выбирать!