Колос времени [СИ]

– Герман! Хорошо, что ты пришел… Только ты можешь мне помочь.

* Любить и разумными быть едва ли могут сами боги

** Кто благороден, тот обид не помнит

*** Кто пострадал, тот помнит

**** Или найду дорогу, или проложу ее сам

Порциус Гиммель неслышно отворил дверь в большую трапезную, осторожно заглядывая внутрь. На первый взгляд, зал был пуст, но через секунду глаза доктора уловили в стороне какое-то движение. Он пригляделся: в круглой нише у высокого стрельчатого окна с витражными стеклами, там, где находились изящное кресло и ткацкий станок покойной баронессы, сидела Элиза. Ее тонкие, унизанные перстнями пальцы медленно перебирали частые зубцы гребней, а глаза рассеянно перебегали с предмета на предмет. Было не понятно, замечает ли она что-либо вокруг себя или целиком поглощена собственными мыслями. Время от времени молодая женщина запускала руку в стоящую перед ней коробку, доставала оттуда и клала в рот кусочки марципана. Каждое такое действие сопровождалось горестным вздохом.

Немного постояв в дверях, Порциус Гиммель тихо отступил назад, неплотно прикрыв за собой дубовую створку. Глядя в образовавшуюся щель, он задумчиво нахмурил густые брови.

"Марципан из Ревеля… Средство от febris erotica*, так говорят. В последние дни она только его и ест. Любопытно…" – доктор почесал короткую бороду и тут же насторожился, прислушиваясь.

Дверь, ведущая к нижним помещениям, распахнулась, пропуская в зал растрепанную и запыхавшуюся Мартину. Не замечая сидящей в нише сестры, та пробежала несколько шагов, налетела на стоящую у стены пустую жаровню и вскрикнула, схватившись за ушибленную ногу. В ее глазах блеснули слезы, но были ли они вызвано болью или иными чувствами, доктор не знал, а потому встревожился. Он совсем было собрался войти и предложить помощь, но Элиза, очнувшаяся от своих мыслей, опередила его, бросившись к сестре с тревожными вопросами:

– Тине, Тине, что с тобой? Ты ушиблась? Тебе больно?

– Я ударилась об эту глупую жаровню. Нет, мне не больно. Все уже прошло, я просто не ожидала… Надо велеть, чтобы отсюда убрали эти железки, они стоят на проходе и только мешают. – Мартина быстро провела рукавом по глазам и улыбнулась. – А ты, я вижу, испугалась.

Элиза задумчиво посмотрела на сестру, потом мягко взяла ее за руки, усадила за стол, а сама села напротив. Вздохнув, она поцеловала Мартину в ладонь и порывисто прижала ее к своей щеке.

– Я хотела поговорить с тобой кое о чем, Тинхен, только не знаю, с чего начать…

Мартина не убрала руки и даже не пошевелилась, но Порциус со своего места заметил, что девушка ощутимо напряглась и спина ее словно одеревенела.

– Ты ведь знаешь, после смерти отца мы с тобой остались одни на свете, – ласково продолжила Элиза, баюкая сестринскую ладонь. – Тетушку Теклу я, разумеется, не забыла, но разве от нее есть прок?

– О чем ты?

– О замке, о поместье. Все это теперь принадлежит нам, тебе и мне. Но мы не может всем этим управлять, нас ведь этому не учили. Что ты или я знаем о хозяйстве, о налогах, об оброках и торговле?

Мартина попыталась улыбнуться.

– Я даже не знала, что тебе знакомы такие слова…

– Это не смешно, Тинхен, от этого зависит наше будущее! Я много об этом думала в последнее время. Знаю, все говорят, что у нас богатое поместье, самое богатое во всей Латгалии. Но это заслуга нашего отца. Сможем ли мы сохранить то, что он сделал?

– Но ведь у нас есть управляющий, господин Вегнер.

– Управляющий! – Элиза презрительно сморщилась. – Управляющий, конечно… Управляющий, который даже не может толком объяснить, если его спросишь о чем-то. Я пыталась с ним поговорить, но он только таращит глаза и твердит, что мне не о чем беспокоиться. По-моему, этот глуп как пробка, не зря отец столько раз хотел его выгнать…

– Но он все же знает свое дело. А потом… есть ведь еще наши родственники Тизенгаузены, у которых мы можем спросить совета, если потребуется. Уж в нем-то они не откажут!

– Ой, Тине, ну как же можно быть такой наивной! Им до нас нет дела!

Мартина прикусила губу.

– Пусть так, – помолчав, заметила она. – Хотя я в этом с тобой не согласна… Но ведь ест еще твой муж.

Ее сестра резко выпрямилась. Казалось, что с губ Элизы вот-вот сорвутся слова, о которых она потом будет жалеть. Глаза ее засверкали, побелевшие пальцы стиснули край корсажа так, словно ей стало нечем дышать.

Стоящий за дверью человек растянул губы в беззвучной усмешке и сделал еле заметное движение рукой – словно стряхивал с кисти воду.

– Лизель? – Мартина нерешительно тронула сестру за рукав.

– Я слышу. Не будем говорить о моем муже, это ни к чему.

– Но я…

– Тинхен, пожалуйста, не надо о нем теперь! – голос Элизы сорвался на крик, и она, всхлипнув, прижала ладони к лицу.

Эта внезапная вспышка испугала Мартину. Девушка потупилась, по непонятной причине чувствуя себя виноватой, но почти сразу подняла глаза, с тревогой глядя на вздрагивающие плечи сестры. Она ничего не понимала: еще совсем недавно Элиза была весела и всем довольна. Кое-кто в замке даже поговаривал, что молодой баронессе следовало бы проявлять больше уважения к почившему отцу и не показывать всем и каждому, как она счастлива. Беспечность Элизы вызывала общее осуждением. Слишком уж много денег она тратила на новые наряды для себя и своего мужа, чересчур уж громко звучал ее смех и неподобающе радостным было лицо.

Все в замке, начиная с почтенной Теклы и кончая последней судомойкой, осуждающе качали головами, глядя, как бесстыдно, ни мало не скрывая своих чувств, льнет Элиза к Жульену, какое внимание оказывается ему в ущерб всем остальным, какую власть приобретают над ней его слова, его желания. Хорошая жена должна быть во всем покорна мужу – это правда, но тут, видать, замешано нечто иное. И пожилые латышки торопливо чертили в воздухе знак, охраняющий от колдовства.

И вдруг этот крик и отчаянные рыдания, прозвучавшие как удар грома в ясный день. Конечно же, Мартина не была настолько наивна, чтобы не замечать очевидного – Жульен де Мерикур не достоин той любви, которую питает к нему Элиза. С тяжелым чувством девушка наблюдала, как самодовольно он принял свое внезапное возвышение, каким заносчивым и нетерпимым сделало его женское обожание, и как несправедливо он полагает это своим неотъемлемым мужским правом. Все это вызывало в Мартине растущую неприязнь к французу, да и не в ней одной. Но ради сестры девушка молчала и делала вид, что ничего особенного не происходит. И даже как будто не замечала попыток Жульена приударить за ней, за собственной свояченицей!

Неужели ее молчание было напрасным?…

Что произошло, почему Элиза вдруг переменилась? Почему простое упоминание о муже вызвало этот внезапный порыв? В последнее время между супругами чувствовалось какое-то охлаждение, но было ли оно следствием обычной размолвки или чем-то большим – Мартина не знала.

Она увидела, как слезы стекают у Элизы между пальцев и капают на нарядную юбку, и почувствовала глубокую щемящую жалость. Ни о чем больше не думая, девушка обежала стол и крепко обняла плачущую сестру. Та, словно только этого и ждала, развернулась и спрятала мокрое лицо у Мартины на груди.

– Лизель, моя славная, моя хорошая Лизель, – шепча эти слова, Мартина сама едва не плакала. – Пожалуйста, дорогая, не плачь. У меня сердце разрывается, когда я вижу тебя такой… Не нужно плакать. У нас все будет хорошо, клянусь тебе, вдвоем мы справимся. Нам помогут… Господь и дева Мария не оставят нас своей милостью…

Она поцеловала молодую женщину и поправила ей волосы, выбившиеся из-под жесткого треугольного чепца.

– Ах, Тине… – Элиза горько вздохнула, поднимая заплаканные глаза. – Я так несчастна!

– От чего, Лизель?

– Это правда, дорогая. Я так несчастна, что не могу описать это словами. Я измучилась, в последнее время я вовсе не сплю. Я пытаюсь понять, в чем я провинилась, но не могу, не могу! Ах, матерь Божья! Мне хочется умереть, покончить с собой! Я больше не в силах этого терпеть!