Наират-2. Жизнь решает все

— Дыши, аалари, дыши! — Родной язык. И еще более близкое — аалари.

А эман льется через кожу по чужой крови, распирая вялые от кровопотери вены, тревожа ослабевшие нити, добирается до сердца. На долю мгновенья оно замирает, ошеломленное новой болью — без боли не бывает жизни, прости — и снова сжимается в древнем ритме.

Сжалось. Раздалось. Сжалось. Раздалось. Удары копыт о мостовую, распахнутые ворота дворца. Уже совсем рядом. Кырым поможет, ты только продержись.

И диафрагма, поднимаясь, выдавливает воздух из легких, и снова падает, заставляя что-то в самой глубине раскрываться, глотать новую порцию.

Поймать на вдохе. Поставить пленку-щит на плевру пусть в ресницу толщиной, но что бы не пробило осколками ребер… Как больно! Уже не понять, кому из них хуже, но это ничего, это пройдет. Потом, когда ты выживешь.

Еще вдох и еще выдох, и остатки эмановой пыли после фанатичного просеивания бесплодной пустоты внутри… Уходят, чтобы дать человеческому телу несколько мгновений жизни. Голова кру́гом, и туман. А рядом водоворот, затягивающая воронка. Надо бы заткнуть, зарастить, сдавить мышцами и закупорить вязкой, твердеющей кровью. Ран слишком много. Не снаружи, но внутри.

— Быстрее, сволочи! — сквозь пелену донесся голос Морхая. — Обоих снимайте! Осторожнее, вашу мать, осторожнее!

Ругается, и голос звенит от волнения, а от этого дрожит чужое сердце под Эльиным плывущим взглядом, замирает, треклятое, сопротивляется помощи.

— Помоги ей! Вперед!

Бег. Что вокруг, уже не понять. Чьи-то руки поддерживают грубо, но надежно. Ставшие чужими ноги отсчитывают шаги, а пальцы — биение на запястьях Ырхыза. Лучше стало? Хуже? Помогла она хоть чем-то или ей просто показалось, что помогает?

Не бросай меня.

Не брошу. Ты же видишь, я здесь, с тобой. И я сошла с ума. Я вижу твое лицо, и ты молчишь, ты не способен говорить, но ты дышишь. Вот оно — чудо, моё, последнее…

В груди больно. Ребра сломаны? Сломаны. Сволочь, он из рук моих ел… Предателей надо убивать, я тебе говорил это? Говорил. Чтобы не в спину. В спину, да? Почему ты здесь? Ты делаешь мне плохо.

Я делаю тебя живым.

Или только кажется, что делаю, потому что ты молчишь, но я слышу. Чувствую. Как тяжело, как странно в занемевшем бескрылом теле, которое предавало-предавало и совсем предало.

Предателей убивают.

— Сюда несите. Направо. Морхай, осторожнее!

Раны раскрыты. Маленькие жадные пасти глотают крохи эмана, которые скармливает им Элья, чтобы откупиться от смерти. Только эман вот-вот закончится. Странно, что еще не… И Элья умрет, выгорит так, как не выгорают даже крылья во время безнадежного боя. Уйдет на костер вслед за тем, к кому уже ни страха, ни ненависти, ни любви. Только желание — не бросить. Не предать.

Спасибо за честность.

Не за что, человек. Возвращайся, и тогда поговорим. О чем захочешь, поговорим. А пока пусть твои раны едят мой эман. Я честно отдаю всё. Больше нечего.

Сухо и ломко. Так огромная каменная глыба в пароксизме рождает каплю воды и крошится в мертвый песок, расплачиваясь за чудо.

Так крошится кожа на моих руках, прорастая черными язвами.

— На стол кладите! И Склану уберите, теперь она только мешать будет!

Нет! Нельзя разрывать связь, он же умрет!

Мне не страшно больше. Только обидно, что вот так… Из рук лепешку ел и ударил. Поэт. Поэтам нельзя убивать. Но я и сам… Я ведь тоже убивал. Правда, я никогда не называл себя поэтом. Это правильно?

Неправильно. Всё, что происходит вокруг, совершенно неправильно. И чьи-то чужие руки, разжавшие сведенные судорогой Эльины пальцы, и грубый толчок в грудь, от которого она отлетела и ударилась о стену, приходя от удара в сознание. И само сознание, хлынувшее вдруг звуками, запахами, красками и людьми.

Комната. Белая-белая комната, совсем как другая, укрытая в круглой башне замка Ун-Кааш. Низкий стол. Очень длинный: Ырхыз поместился целиком, и даже гладкая поверхность на две ладони выглядывает из-под сапог. Второй стол, тканью укрытый, а поверх — разложенный инструмент, словно здесь ждали чего-то этакого. Третий стол с рядом разноцветных склянок, самая крупная из которых открыта, распространяет запах формалина и эфира. Четвертый стол. Пятый. Шкаф. И двери, за которыми видится тень человека, пусть и исчезает очень быстро. Но здесь много и других теней-отражений. Люди у входа, люди за стеной, разные, непонятные, кричащие не голосом, но телами.

Проклятье, ноги не держат. Нужно сесть.

Элья сползла на груду тряпья, как выяснилось — на парадный халат Кырым-шада. Сам хан-кам склонился над столом, его помощники споро разрезали ремни панциря — лезвия ножей то и дело застревалио в полосках кожи и помощники матерились. А потом Морхай не выдержал, подошел, вцепился и рванул со всей оставшейся силой. Громко вышло. Зачем так орет? Ах да, ему ведь тоже досталось. И тоже больно. Он про свою боль потом подумает, вместе с Эльей, когда убедится, что Ырхыз жив. А сейчас он делает то, что способен делать. Вот панцирь снял, осторожно, нежно даже.

— И сапоги. Сапоги нужно разрезать. Я должен посмотреть, нет ли переломов. Очень хорошо. Раны глубокие, но кровотечение почти прекратилось. Чудо, несомненно, чудо.

Эман. Ровные бляшки из загустевшей крови, которая, подобно клею, сама же и стянула раны. А на ногах переломов нет. В груди — ножевые каверны и сломанные ребра, осколки которых раскроили легкие. Элья залатала, но надолго не хватит. Еще грудина, поперечная трещина. И внутри все порвано, нужно резать, нужно чистить, нужно шить, собирая жизнь по кусочкам, и тогда… Да, теперь у Ырхыза есть шанс, она точно знает. Для нее тело, лежащее на столе, теперь как родное. Нить не разорвалась. Истончившись до невозможности, она стала прочнее, словно закаменела известковым побегом в капле жидкого линга. Скрепила. Заставила смотреть двумя парами глаз, дышать двумя парами легких, слушать синхронное биение двух сердец.

Живы. Оба живы, и это что-то значит? Ведь чудеса не случаются за просто так.

Наверное. Или нет. У него жесткие пальцы, и он сейчас меня убьет.

Но кто из нас я?

Жесткие. Надавливают, ощупывают, вмешиваются в хрупкое равновесие между жизнью и смертью, но не лечат… Почему он медлит? Куда подевалась былая сноровистость движений?

Смотри, склана. Теперь ты веришь, что он меня убьет?

Его глазами мир иной, какой-то изломанный, плоский и вместе с тем лишенный красок. Лицо Кырыма, склоненное низко, уродливо каждой своей чертой. Вот дряблая кожа под пухлыми веками и жесткий рот, готовый растянуться в лживой улыбке. Вот нервно дрожит жила на шее. Если ткнуть, будет много крови. Чья эта мысль? Еще ее? Уже Ырхыза?

— Замечательно, великолепно! — Он отворачивается, и пропадает из поля зрения.

А Ырхыз открыл глаза. Голубые с почти исчезнувшими пятнышками зрачков. На кого он смотрит?

— Крови потерял много, кое-какие кости сломаны, но в остальном я не вижу опасности для жизни.

Ложь! Жизни почти не осталось, а он врет! Он не собирается лечить. Он собирается убить? Позволить умереть? Надо сказать, предупредить Морхая.

— Успокойте толпу, пока в городе не началось паники. — Звук льющейся воды, шипение, запахи, сменяющие друг друга столь же быстро, сколь меняются склянки в руках хан-кама. Что он творит? Нет смысла обрабатывать наружные раны, следует заняться теми, что не видны глазу!

— Я не уйду, — упрямится Морхай и руку на мече держит.

Бей! По шее, с размаха, перерубая мышцы, сосуды и хребет. Или в подмышку, открыта ведь. Или по рукам, которые тянутся к пропитанной кровью рубахе, отдирая клочки ткани от кожи.

Бей же!

Не слышит. Какого демона он нас не слышит?!

— Согласен. Вам следует остаться при кагане, но ваши люди… Здесь безопасно, но если беспорядки не остановить сейчас, лишь Всевидящий знает, чем они обернуться для Ханмы. Весьма возможно, что уже сегодня трусы побегут к Агбаю.

Не верь, Морхай-глупец! Бей! Я приказываю! Я не могу…