Вверх по течению (СИ)

Вот так всегда тут… куда ни кинь, то клин… То этого нет, то того… А может и есть, только я о том не знаю. Впрочем, возможно именно это незнание и помогает мне убедительно изображать дикого горца со странными идеями.

25

Рисунки мои, спрятав под температурным листом, няня Йозе, или как она просила себя называть — Иза, вынесла из палаты вместе с фанеркой, якобы на проверку к доктору. Часовой у дверей в медицине не разбирался и пропустил ее без досмотра. И где‑то уже вне стен госпиталя она передала их Плотто. Как раньше передавала она краткие записки от меня к нему и от него ко мне.

Судя по довольному выражению некрасивого лица хожалочки, она не осталась без награды со стороны капитан — лейтенанта. Мне же ей заплатить было нечем. Как очнулся я тут в одном исподнем, так и нахожусь.

Бритву и остальное мыльно — рыльное, а также хорошую бумагу и карандаши нянечка принесла мне от Плотто. И брила меня сама, весьма умело. А вот про судьбу моих вещей, которые были на мне на момент ранения, она не знала.

Доктор также хранил молчание, буркнув только.

— Вот когда поправитесь, фельдфебель, вам все обратно выдадут. А сейчас не положено.

Странные, однако, порядки в этом офицерском госпитале. Ну, деньги забрать на хранение — это я еще понимаю, это чтоб господа офицеры со скуки не пьянствовали в лечебном учреждении и режим лечебного питания не нарушали. Но часы‑то отбирать зачем? И документы с планшеткой?

К тому же взгляд доктора, которым он стал на меня смотреть, мне откровенно не понравился. Холодный какой‑то и отстраненный. На перевязках моих он как повинность отбывать стал. Все, что от него требовалось делал, но как‑то… Не передать словами. Это только чуется.

Может это потому, что я — 'крестьянское быдло' в этом шикарном дворце дворянское место занимаю? Понимаю, что не по чину и сам в догадках теряюсь. Пока списываю мое попадание в этот дворец на то, что должность у меня обер — офицерская. Но даже это не объясняет отдельной палаты.

Сейчас бы мне учебники как раз пригодились бы, раз время свободное образовалось. Но доктор остался непреклонен. Нет, и все…

В начале третьей недели (я на стуле карандашом черточки ставил, чтоб счет дням не потерять) мордатые санитары внесли стол и простой канцелярский стул и поставили их на место унесенных кроватей.

На столе появился очень простенький стеклянный чернильный прибор.

И напоследок уже один санитаров вернулся и из литровой бутыли налил в чернильницу фиолетовых чернил.

— Слышь, браток, как там дела на фронте? — попробовал его я разговорить.

— Воюют, — буркнул он, даже не поглядев на меня, и ушел.

Вот, сволочь… Жалко, что ли ему раненому воину новости пересказать, раз тут радио нет.

А после обеда сразу зашел он… Сразу по морде заметно отнюдь не инквизитор, а просто чернильная душа. Высокий такой, худой, сутулый, морда лошадиная, зубы крупные, руки холеные. На среднем пальце характерная мозоль от перьевой ручки. Мундир на нем чиновничий Департамента военной юстиции со светло — зелеными обшлагами.

Сел за стол. Вынул из кармана синие сатиновые нарукавники и неторопливо их надел. Переложил ручки на приборе и представился.

— Я, Грибан Гагар, военный юрист второго ранга, нахожусь здесь с разрешения вашего лечащего врача, чтобы снять с вас дознание. Вам понятно, о чем я говорю?

— Не совсем. С меня уже снимали подробные показания люди из полиции. Ничего большего я сообщить не могу.

— Полиция это одно — ее дело гражданские лица, а военная юстиция это другое, — завил чиновник наставительно. — Поэтому прежде чем ваше дело закрыть, я обязан составить все бумаги как положено. И так приступим. Ваше имя и фамилия?

— Савва Кобчик.

— Национальность?

— Рец. Горец.

— Подданство?

— Имперское.

— Сколько вам полных лет?

— Двадцать два.

— Семейное положение?

— Холост.

— Родственники имеются?

— Я сирота.

— Прописаны ли вы в сказках Налогового департамента?

— Нет. Работал по найму подмастерьем.

— Гражданская специальность?

— Кузнец.

— Образование есть?

— Неполное среднее.

— С какого времени находитесь на действительной военной службе?

— С мая прошлого года. Доброволец.

— Чин?

— Старший фельдфебель артиллерии.

Чиновник впервые оторвал свой взгляд от бумаг и внимательно посмотрел на меня.

— Однако стремительная у вас, молодой человек, карьера, — но быстро справился с чувствами и снова затараторил как автомат. — Нынешняя ваша должность?

— Помощник начальника Королевского артиллерийского полигона.

— Имеете награды?

— Имею. 'Крест военных заслуг' с мечами и медаль ' За полезное' от Ольмюцкого короля.

— А теперь расскажите в свободной форме то, что с вами произошло на дороге, когда на вас напали и вас при этом ранили.

Я вздохнул и принялся рассказывать, а он скрипел перышком, успевая все за мной записывать. Опыт большой видать у него в таких делах.

На утренней перевязке доктор холодно меня поздравил с успешным ходом выздоровления и переводе меня в санаторий для выздоравливающих воинов.

— Наконец‑то у меня снова появится палата для четверых раненых на фронте, — последнее слово он выделил особой интонацией.

Доктор ушел, и вскоре санитары мне принесли мои вещи.

Заставили все их осмотреть, сверить с описью и за них расписаться на той же описи.

Слава ушедшим богам наградные золотые часы от Вахрумки оказались на месте, как и кошелек. В планшетке находились аттестат, солдатская книжка и тетрадь. И прочие мелочи оказались на своих местах. Ничего не украдено, что удивительно.

Полушубок и китель оказались тщательно отстираны от крови, но не зашиты.

Ленточки ордена и медали аккуратно отпороты от кителя и заложены в карман. (Иза моментом достала иголку и пришила мои награды на их законное место).

Даже искореженная пулей лядунка с патронами никуда не пропала.

Я оделся с помощью няни Изы, которой с благодарностью вручил за заботу обо мне золотой кройцер, введя ее в смущение. Постарался привести себя в бравый военный вид, насколько это возможно с примотанной к телу левой рукой. Все же меня еще несколько шатало. Не совсем я видимо выздоровел.

Ладно, будем посмотреть, что это за санаторий для выздоравливающих. О том, что есть за городом такие заведения в аристократических усадьбах, я уже слышал.

Меня, поддерживая под руки, сопроводили санитар и часовой, который стоял в коридоре около двери в мою палату к выходу из дворца. Пафосный некогда дворец, производил впечатление захваченного революцией, экспроприированного и превращенного в ночлежку обилием плотно стоящих коек с валявшимися на них телами. Спустили меня со второго этажа по широкой мраморной лестнице в просторный вестибюль, заставленный носилками со стонущими свежими ранеными с крайнего санитарного поезда, которых оформляли шустрые санитары, а дирижировавший этим действием седой фельдшер распределял увечных воинов в очереди на операцию или перевязку.

На дворе было хорошо. Главное воздух свежий, который можно было вдохнуть полной грудью, после тяжелого амбре госпитальных коридоров. Для меня, почти три недели проведшего в помещении, которое не проветривали, это было восхитительно. Мороз отпустил. С пасмурного неба падал редкий пушистый снежок. Статуи в дворцовом парке, замотанные по сезону в мешковину от мороза и заваленные снегом превратившись в нечто футуристическое по форме вызвали мою улыбку.

У парадного подъезда стояла запряженная парой больших вороных рысаков черная карета с зашторенными окнами. Кучером на ней восседал какой‑то имперский кирасир в серой шинели и черной лакированной кожаной каске. Оказалось что это персональный транспорт для меня, которого на парадной лестнице дворца сдали как груз, по описи, бывший часовой еще двум таким же кирасирам с палашами в никелированных ножнах.

Мне вежливо помогли сесть в карету. Сопровождающие меня кирасиры погрузились в нее же. Один сел рядом со мной со стороны моей здоровой руки. Другой напротив.