Наират-1. Смерть ничего не решает

Для Ырхыза все просто. Жить — это хорошо, умереть — плохо, и решение очевидно. Только ничего очевидного нет… Ну откуда эти дурацкие, вовсе не фейхтовские мысли?

А Каваард был хаанги. Он должен был знать, что делает. И при Вед-Хаальд. И на дуэли. Он тогда точно ждал чего-то… чего? Не удара же в самом-то деле?

— Не молчи, рассказывай. Почему вы не летаете даже в бою? И как вы добываете эман? Да, лучше сперва про эман.

Тегин предупреждающе сжал запястье. Нет, не ударит, не сегодня. Сегодня это любопытство.

След от пальцев долго сходит с кожи, и в какой-то момент Элье кажется, что он останется навсегда. И она останется навсегда, здесь внизу и с этим человеком.

— Мы чувствуем его в воздухе. Точнее не в воздухе, а везде, где он есть. И крылья нужны… это как листья у деревьев, только листья пьют свет, чтобы расти, а крылья тянут эман. Когда эман в крови, думать легче. Дышать легче. Двигаться. Или вот раны зарастают. Если эмана много, его можно выкатать в линг. Вы его еще жемчугом называете. Все это сложно. Тебе не понять.

— Так говори проще. Это тебя намум такой языкатой делает?

— Намум?

— То, что мы курим. Не ваш мох. Мох — для трубки. Трубку курят для языка и горла, а намум — для головы. Хотя Кырым говорил, что не для, а от. И запрещал курить. С год назад даже приказал сварить слугу, который мне намум доставал. Но, к счастью, были и другие слуги.

Смеется, и Элье тоже радостно. Только голова кружится, об этом она и сказала.

— Тогда тебе хватит. И так весь чубук обслюнявила. Ну и значит теперь, раз крыльев у тебя нет, добывать эман ты не можешь?

— Не могу.

— Если я оборву у дерева все листья, оно или новые выкинет, или умрет. Новых крыльев у тебя нет. Значит, ты умрешь? Только не сразу?

Догадливый. А Элья вот об этом старалась не думать. В приговоре сказали о помиловании и соврали. Смешно, когда так бестолково врут. Видно же все: нет крыльев, нет эмана, нет жизни. Чудо как весело.

— Почему тебя просто не прикончили? Плаха — это как-то проще. Или на виселицу еще можно. А вот когда на кол садят — не люблю. Воплей много. Хотя кол — это для дезертиров, для найрум — висельня, если знатный, то можно на плаху рассчитывать, а если шад, то и вовсе шелковая удавка будет. Ты знатного рода?

— У… у нас иначе. — Элья терла глаза, слезящиеся уже от смеха. — Род не важен, дело в соответствии эталонам. Крылья, форма, рисунок жилок, способность к ассимиляции. Или совершенное преступление.

— Род не важен?

— Род — это дренен, ветвь, где родился. Но место в ветви определяет потенциал. Есть гебораан, те, кто правит. Скэр — гебораан. Дренен-гебораан, это старший в ветви Ун-Кааш. Ун-Кааш — остров. Один остров — одна ветвь.

Тегин слушал очень внимательно.

— Он каган?

— Не совсем. Он был рожден гебораан, а стал сначала суб-дренен, а потом дренен-гебораан. Если ошибется или совершит преступление, то снова станет суб-дренен. Или ниже. Перераспределение. Я суб-дренен фейхт, и думала, что меня опять определят фейхтом или, в худшем случае, приравняют к винсту, это которые полезные, но и только… А есть еще икке. Икке-нут, бесполезные.

— Запутанно. Хотя у наших шадов бывают переплетения и похлеще.

И кому Элья рассказывает? Дикарю. Человеку. У людей все иначе, все наоборот, не важно, на что ты способен, главное, родиться в правильной семье. Как Ырхыз.

— Есть еще дьен, они много слабее гебораанов, но тоже могут линг катать. А еще эман делает их умными. Но чем хуже способности — тем ниже положение. Это правильно. Сколько пользы ты приносишь обществу, столько можешь от общества получить.

Элья, снова потянувшись к кальяну, глубоко вдохнула, с наслаждением ощущая, как дымом заполняются легкие. Прав тегин, накурившись жить легче.

А Ырхыз фыркнул, да так неудачно, что нитка слюны повисла на губе рядом с колечком.

— Дикость. Ну вот родился в уважаемом роду какой-то не шибко умный парень вроде Куны Гыра, так его с ходу в рудники? Хотя… Нет, на плаху я его послать могу, а на рудники — нет. Родичи обидятся. А урожденную честь куда девать, от фамилии которая?

— Честь рода — чистая кровь. Честь каждого — служить своей ветви.

— Во-о-от! Таки как у нас, а остальное — трепотня пустая.

— Нет. Я же говорила — ты не поймешь.

Он хмыкнул, выпуская облачко дыма, отобрал чубук и снова затянулся. А Элью прорвало. Ей нужно рассказать, поделиться мыслями, может, полегчает.

— Приговор… неправильный! Я должна была отделаться легче. Каваарда ведь не любили, пусть он и был хаанги. А я лишь сделала то, чего хотели многие. Говорили. Шепотом. С оглядкой. Они говорили, а я сделала! И меня — к смерти. А потом вдруг все поменялось и до второстатейного с особой поправкой. Милосердие. Я что, просила кого-нибудь о милосердии? Дай еще! — Рука движется медленно-медленно, и пальцы почти не чувствуют кость чубука. А она ведь гладкая и приятная. И дым вкусный.

Уже не дым, а крепкий дымный чай из растворенного жемчуга.

— Графолик определяет, кем быть, — сказала Элья.

— А если этот ваш графолик ошибется?

— Гафолики не ошибаются. У вас все беды оттого, что нету графоликов. Некому определить ваши места. А я могла бы родиться винстом и растить мох, а потом его бы продали тебе… Нет, ты не куришь мох, ты куришь намум. Или я попала бы в лаборатории, делала бы добавки для стали… или стекла… Лучше для стали, на доспех. Я могла бы родиться дьеном и придумывать добавки, такие, чтобы шлемы не разлетались от удара. Или родиться икке, и тогда ничего не желала бы, но радовалась тому, что имею. Но я родилась фейхтом и воевала. А теперь и вовсе крыльев нет. Теперь я никто, — пожаловалась Элья и медленно откинулась на подушки, но ей казалось, что она всё падает и падает. И это было хорошо.

Сырой эман покалывает кожу. Будто искры невидимого факела разлетаются на ветру и оседают на ладони. Согревают. Скэр говорит, что сперва немного больно, потому что руки горят. У Скэра пальцы жесткие и в то же время очень нежные. А у человека со шрамом на голове руки жестокие, но он тоже пытается ее любить…

— Эй! Совсем, что ли задымилась? Элы? Элы!

Ырхыз толкнул в бок, а потом, махнув рукой, завалился рядом. Опрокинулся, просыпая угли, кальян. Запахло паленой шерстью, но растекающаяся из чаши лужа залила алеющие кусочки, добавив к вони жженого меха аромат вина.

Где-то в глубине шевельнулось дикое желание — поцеловать Ырхыза. Это из-за кальяна. Она больше никогда не будет курить намум. Никогда…

Ладонь тегина легла Элье на грудь, а в губы сперва толкнулась тугая струя терпкого дыма.

Пробуждение принесло жажду и головную боль, а еще стыд, Элья вела себя… Она никогда не позволяла себе настолько… настолько непотребно.

— Пей. — Под носом оказалась чашка с молоком. Ырхыз, протягивающий ее, виделся словно в тумане. Голый.

— Меня сейчас вырвет, — выдавила Элья.

— Пей, тебе говорят. Полегчает.

Элья закрыла глаза — отчего стало только хуже — и, выдохнув, сделала большой глоток. По подбородку потекли капли.

— До дна, — проворчал Ырхыз, а чашка стукнула о зубы. Пришлось пить. Глотка после третьего стало немного легче. Кисловатое послевкусие отчетливо отдавало травами, но они перебивали гнилостный привкус вчерашнего намума.

— Тут добавлено кое-чего. Голову прочищает. Тебе сегодня понадобится. У тебя вообще сегодня важный день. И ночь. Теперь дальше тянуть нельзя.

Ырхыз говорил отрывисто, видно, и ему тяжко. Сунув чашку с остатками молока в дрожащие Эльины руки, сам приложился к пузатому кувшину. По подбородку, шее и груди потекли белые струйки, которые тегин вытер куском мятого шелка. Кажется, её рубашкой. Нет, никогда больше…

Элья уткнулась лицом в подушку, но и та пахла человеком.

— Сейчас я редко курю. Вот в Чорахе когда жил… Одно время увлекся, чуть было странником не стал. Знаешь, такие, которые по ненастоящим странам путешествуют? Но в Чорахе только и дел, что байгу гонять да кальян курить. Край мира.