Ландскнехт. Часть вторая (CИ)

— Снимииии! — воет огнеметчик, перчатки снять пытается.

Варс тут откуда‑то, нас растолкал, и ну сдирать с огнеметчика его спецодежду, ну мы как могли, тут же впряглись помогать, ну или, по крайней мере, не мешать. Я, конечно, как‑то внутренне ожидал совсем нехорошего — как все эти смеси прожигают тело до костей видал. Даже подумалось, что гуманнее может быть будет добить беднягу. Однако ж, не так страшен чорт, как его бабушка. Сорвали мы с него, значит кожан — я думал лохмотья — ан нет. Целый. И под ним — все цело. Вот только руки и морда, да шея — что из‑под обмундирования видать — аж ярко — розового цвета, мне напомнил этот цвет мыло 'Земляничное', из пионерлагеря. И опухает, отекает все это на глазах — руки раздулись, на морде глаза как у монгола стали, губы как у негра…

— Пуля… в баллон… я только начал жечь, а тут пуля… — А Варс ему льет с чьей‑то фляжки воду на лицо и на руки, потом и пить дал…

Потом, вроде бы, как увели его — сам пошел, только слепой уже — глаза отеком закрыло начисто, тут прибегает злющий, как тысяча демонов лейтенант Фаренг — и гонит нас всех в атаку — а вот так просто — вперед и взять штурмом… Револьвером машет а в глазах прямо написано, что если кто не пойдет — то пристрелит, и все тут.

Ну, а дальше у меня вдруг это все помутнение и кино отрывками заканчивается. И то сказать, не вдруг. Как мне из спины впереди бегущего штрафника в морду кровищей плекает, да под ухом что‑то с шипением пролетает — тут в память‑то я и прихожу значит, насовсем. И сразу как‑то так жить захотелось, навроде того, как, я думаю, щенку хочется, когда его детишки топить несут. Ясность в мозгах образовалось, вместе с легкостью в теле. В полсекунды как‑то ухитряюсь панораму вокруг усвоить — лупят по нас на все деньги, а впереди еще бежать и бежать. Ну, не буду врать, что спотыкаюсь — нет, просто падаю на землю. Чтоб в меня не попали. И не убили. Падаю, и к земле… то тоже сказать — к земле! — к камню поганому, ни тебе ямку вырыть ни за бугорок откатиться — прижимаюсь. И в голову лезет всякая божественная матерщина, мол, Господи, Мать твою, богородицу, разэдакую Деву Марию, со всей ее родней, и с твоими бляцкими Апостолами, в три хера да через пень! Если ты есть, Господи, то сделай так, чтоб меня не убили, а то очень мне обидно, и жить хочется! Господи, ну что тебе, суке такой стоит?! Один же хрен, что я, мелочь — не все ли равно — убьют или нет? Ну так сделай же, чтоб не убили, Господи, Христом — Богом тебя молю, падла, слышишь?!

И самое то что стыдно и обидно — вот ведь, память то не пропадает, все я это помню и понимаю, а сделать ничего не могу. Вроде даже эдак трясет меня немного, несильно, но я‑то чувствую. И пот липкий по морде… Не, погоди. Не пот. Это ж юшка с того неудачливого, что впереди меня бежал… Да, дед не зря шутил, что в атаку как выскакивать с окопов — всякий норовил поскользнуться… Стираю ладонью с морды кровищу — и словно выключатель кто повертает — успокаиваюсь, как не было ничего. Ну, только стыдно, что всяческий опиум для народа в башку полез, но ладно. Никто не видел, кроме меня — значит, и не было — а с собой я договорюсь.

Однако, вопрос встал — что дальше‑то? Озираюсь — эге. Это, выходит, я прилично пробежал. До наших‑то чуть не вдовое дальше, чем до ихних. А атака, как и следовало ожидать, уже все. Захлебнулась. Отчасти — кровищей собственной. Кто назад убежал, кто убитый, кто раненный лежит. А кто как я, притворился, и выжидает. И таких немало, я так думаю. Только радости‑то мало — мы как на ладони в общем‑то тут. И самое паршивое начинается через некоторое время, когда наши начинают отползать в окопы. И понеслось — выстрел, крик долгий, и ведь даже не добивают, гады. Один минут пять орал.

Вскоре оптимисты кончаются, а мы, остальные, значить, лежим, ждем. Темноты ждем — чего еще. Ну или новой атаки, хотя вряд ли. С казематов напротив так по нас сыпанули, что шансов дойти нету. Начинаю осматривать вражеские позиции — ага. Траншея, как у нас, в бруствере бойницы, там иногда мелькает кто‑то. Но постоянно не маячит — ясно, там только если мы в атаку пойдем, повылазят стрелки. А вот чуть справа — эдакий каземат в скале вырублен… или пристроен, не очень ясно. Узкие плоские щели амбразур, и оттуда щетинятся стволы винтовок. И самое мерзкое, что вроде бы и пушка там есть, коротенькая, картечная. Хочу я рассмотреть поточнее — потому что если пушка там, а она наискось во фланг стоит — то никакая атака у нас тут не выйдет.

Вот только тут случается совсем нехорошее — видно, пытаясь смотреть, шевельнулся я неаккуратно — заметили меня. И тут же выстрел и пуля в камень рядом — щелк! — и в рикошет. Хорошо с торопей промазал, гадюка. Только я даже обрадоваться не успеваю — как от траншеи — бах! — щелк! — еще один Ли Освальд, мать его, нарисовался. Думать‑то тут некогда — и я рывком вскакиваю, да перебежкой метров пять — семь вперед, падаю — тут же залп нестройный! Ну, да — я их пока обманул, тут дело такое же, в общем, как и с автоматчиками. Не успеют прицелиться, как я уже упал. Да еще тут — перезарядиться все же им надо. Ну и под это дело я еще рывок делаю — вот только тут уже не гладко пошло — ушлый кто‑то там есть — только я рванулся — как выстрел и свистнуло совсем рядом, воздухом по щеке чувствую. Подловил, гад, чутка лажанул, а так бы все. Ну и рывок снова, а падая уже успеваю подумать, что вот дальше‑то точно кранты — теперь этот чортов снайпер не облажается.

Ну и наверное, от мыслей таких, я еще до того как упал, так винтовку бросил, и хвать лежащего, кого‑то из наших, и на себя его наваливаю, вроде как щитом загораживаюсь, да так и затихаю. Это уж потом я понял, что мне повезло — там небольшая совсем выемка а, водой за годы что ли промыло или вроде того. Да сверху меня этот бедняга прикрыл, убитый. А может, кстати, и не убитый еще был, раненый. Не знаю. Только, уже через пять минут в нем, наверное, с полсотни пуль было, и с него на меня потекло. Потом звякает что‑то недалеко — и взрыв — гранаты кидать стали. Но тоже бесполезно. Потом все унимаются, только один, особо азартный кто‑то — садит и садит в труп и около — шмякает, щелкает и воет — шипит рикошетами. Размеренно так, обойму за обоймой. Потом, наверное, пришел к нему командир и надавал по шапке — перестал стрелять. Только я так и лежу, не шевелясь — словно чувствую, сколько глаз поверх прицелов на меня смотрят.

Так еще с час проходит. Мокрый я уже весь, от того что натекло с моего спасителя покойного. Мерзко оно течет по телу, прилипает — а и пошевелиться особо никак. Затек весь — понимаю — нет, не протяну до вечера. А ведь, кроме того — еще полчаса — и я не то что побежать — поползти с трудом смогу — онемею весь. Вспомнилось, как лежали еще в первый раз, на поле — нет, там лучше было! Только еще подумал, что, наверное, тут сейчас ни минометы ни пушки наши не помогут, не накроют врага, какие бы они мастера ни были, наши пушкари — а тут больно уж мало расстояния промеж позиций, да и не пристреляно совсем. И тут понеслось — как началась от наших пальба! Только не из ружей — влупили из гранатометов. У штурмовиков в подкреплении несколько человек было с такими, и у драгун — тут, похоже, всех их вместе собрали. Гранатомет здешний штука специфическая — нету тут ограничений и Конвенций всяких — потому пуляется он весьма полновесной гранатой, а на мой вкус сказать, так оперенной миной, и в общем, довольно солидное оружие, если грамотно применять.

А наши штурмовики — ребята грамотные. Шарахнуло спустя секунду по вражьим окопам знатно. Может, и не сильно побило врагов, но испугало точно. И спустя секунд десять — еще залп! Жаль, мне не видать, как оно, не рискую я высунуться все еще. А с третьего залпа грохнуло как‑то меньше, но потом чую запах знакомый, от дымовых, красным фосфором тянет. А там еще залп — осколочными, по звуку судя. Ну, тут уж, думаю, пора решаться… И, с пятого залпа сразу — сбросил своего спасителя с себя, жало сусликом высунул — огляделся. Прежде всего, в поисках винтовки своей — если я без нее вернусь — то проще здесь пулю поймать. Только она‑то вот, рядом лежит, цоп ее сразу. Да только, мне бы бежать надо, тем более вижу уже, как одна фигурка вскочила и рванула к окопам нашим, и выстрелов по ней нету — да только взгляд за другое зацепился. Вот вижу я, что пока я пару перебежек дал — вот уже считай и передо мной этот гадский каземат торчит. Дымовые хорошо положили, хоть они и маленькие эти мины, но дым дают исправно, жаль, недолго наверное. А второе, что примечаю — метрах в трех впереди — валятся убитый штурмовик — огнеметчик. Наглухо, с‑под башки темная лужа натекла, руки раскинул и ногу под себя поджал — на бегу сразу свалили. А рядом с ним, чуть в стороне — валяется его этот баллон. И чего‑то думать я и не думаю, а в два прыжка туда шасть, и упал, баллон за ремень, к нему приделанный, цапнул, и за штурмовика, как за бруствер, улегся. И смотрю я на этот бляцкий каземат, и мысль у меня уже только одна — пока дымовые догорят — успею ли я разобраться, как с этим фламмваффе обращаться? Потому что, очень уже так хорошо понимаю такой, с позволения сказать, нюанс. Раз уж я не побежал к своим, то теперь точно убьют, если не справлюсь