Орфей

Я перечел наезжающие друг на друга строчки. Медленно порвал бумагу, хотел развеять клочки по ветру, но в последний момент отодрал кусок дерна и сунул под него. Сумасшедший, подумал я. Все они от замкнутой жизни трехнулись, вот и все. И не мучайся в догадках. И Правдивый туда же. Записку эту идиотскую можно хоть прямо на Ворота прилепить.

А ноги меня уже несли. Я выбрал направление и шел скорым шагом. Чтобы отвлечься, стал думать про строителей, которые продолжали колотить за забором свои сваи. Что они там строят? Почему такая засекреченная штука, как наш «Объект-36», окружена цивильными заботами? Так и до разглашения недолго. Стройматериалы им завозятся? Плиты-блоки, штукатурка-унитазы? Водители — кто? Солдатики из стройбата у нашей вохры бегают закурить стрельнуть? На водку в городе скидываются? Ворованный кафель предлагают?

…«А чего у вас там?

Ах… его знает, спецучасток.

А-а. Слышь, краснюки, а там ничего такого нету? Чтоб его оттуда — того?

О…л, мотыга, да туда машины за полгода ни одной не прошло! Туда и заезда нет, гляделки разуй. Дверь, как в банке, в сейфе.

Во, бля! Эй, а люди-то там есть или склад какой?

Ну. Человек семь, может, больше. Мы их всех в лицо знаем. Выйдет один, увезут его, потом обратно привезут. И снова на неделю под замок, а то и на месяц. А то и больше. Разговаривать не положено.

Как же они там-то?

X… их знает. Там и бабы есть, ага.

Устроились, бля. А это, через забор? Пробовали?

Давай попробуй. Я тебе мешать не стану, я и отвернуться могу. У нас один попробовал — полсапога похоронили…»

Я остановился отдышаться за могучим сосновым стволом. Да, примерно такие сцены могут иметь место быть. Голова только у меня за это не болит. А вот почему калитка открылась?

Коттедж с васильковыми окнами стоял в дикой заросли карагача. Только здесь есть. И сосны вокруг великолепны. Лет по двести. Поодаль торчал расщепленный ствол.

На первый стук не отворили. Приглушенные шаги, голоса. Я поколотил еще. Не стесняясь.

— Кто там? (Юноша. Конечно, тут как тут.)

— Володя, выйди, разговор есть.

— Какой разговор? На обеде поговорим, Игорь Николаевич.

— Выйди, выйди, а то сам войду. Новости имеются.

— Говорю, обеда дождись, не ясно? Мы заняты. Отвали.

— Отойди от двери, Вовик! Зашибу.

Уголовник Гриф учил меня, что язычковый замок следует выбивать не точно по нему, а чуть ниже. И при ударе видеть цель как бы сантиметров на десять дальше от себя, чем она есть. Предположим, я пошел на поводу пожеланий Правдивого.

От первого удара дверь крякнула. Хотя, может, это была моя нога. Повторно мне придется бить другой ногой, и я подумал, что неплохо бы в этот раз достичь результата, ведь ног у меня только две. Но дверь крякнула снова, более громко. И пошатнулась. Домик весь трясся. Я отступил на пару шагов, собрался, прижав согнутые руки к груди, и попер быком. Это помогло.

С умеренным грохотом я снес дверь, Юношу Володю, который, как оказалось, в этот момент как раз отодвинул засов, и, влетев в прихожую, вмазался в стенку сам.

— Терпеть не могу, — пробормотал, силясь вытрясти звон из ушей, встать прямо на моих разбитых ногах и сообразить, с какой стороны ждать удара от Бледного, — когда мне хамят через дверь. С детства.

Пока я разговаривал, Юноша быстро несколько раз ударил мне в ухо. Это он зря, ведь там и без того звенело хорошо. Я выбросил к нему руку, схватил за отворот, подтянул и врезал головой вперед и вниз. К шуму в ушах много мне не прибавило, но я услыхал, как у него треснула переносица.

Сражение сразу кончилось. Я прислонился к стене и моргал. Он шевелился на полу, размазывая по нарисованным паркетинам на линолеуме густую темную кровь. В пиджаке он своем был, никаких альковных тайн я им не нарушил.

Из комнаты-спальни донесся крик Ларис Иванны:

— Прекратите! Прекратите немедленно! Игорь! Вовик!

— Все, Лариса, мы уже прекратили, — успокоил я. — Только умыться, и мы как огурцы.

— Что с ним? — потребовал ее голос. Ага, подразумевается, что со мной ничего произойти не могло. Или во внимание не стоит принимать.

— Вскрытие покажет. Не волнуйтесь, только по носу получил. Сейчас я обмою ему лицо.

— И уходите потом немедленно, слышите? И его с собой заберите!

— У вас пластырь есть?

Я подобрал мычащего Юношу. Кровь струйкой полилась с его губ и из ноздрей. На пробитой насквозь переносице вздувался пузырь.

— Скоро вы уберетесь? Господи…

Я возился с Бледным в душевой. Как-то странно звучал Ларис Иванны голос. Неестественно. Хотя — как? Нормально, истерически: пошли вон, два мерзавца, один к женщине ломится, другой ему по морде дать не может. Что еще?

Юноша с заклеенным крестиком переносьем все порывался посмотреть в зеркало и потрогать себя руками. Потрогать я разрешил, а смотреться ему не стоило. Оттеснив его, я взглянул на свое ухо. Оно было похоже на виноградную гроздь. Такое же красное в синеву.

— Просто по голове ты не мог ударить? Кому я теперь нужен с таким ухом?

— А я? Мозги у тебя еще поболят.

— Как сказать, — говорю, — по ним ты вроде не попал. Бил не туда.

— Да уйдете вы когда-нибудь или нет?! — взвизгнула из спальни Ларис Иванна. Юноша добрался до зеркала, посмотрел, сморщился.

— Ладно, ты иди, — сказал он, — а мне еще с ней надо. К обеду, может, выйдем, а нет, собери там, что на столе будет, принеси, если не трудно… Наташке скажи, она принесет. Это для Ларисы. Мне-то плевать…

— Обои полетим, — сказал я. Он не понял. — Вместе пошли. Не слышишь разве, убираться требует?

— Дурак ты. Предсказателем называешься, а тоже… Иди, в общем, Игорь, после поговорим.

Не поворачиваясь к Юноше спиной, я пинком распахнул входную дверь. Мы уже стояли в коридоре. Указал пальцем. Бледный захихикал, что получилось у него как-то дебильно, и я полностью утвердился в своих соображениях о нем.

— Уймись, кретин. Еще захотел? Что ты жрешь-то? Барбитал, фенимин, эрготал? Триптизод?

— Предположим. А ты вали, Игорек, тут тебе не светит…

Это было очень просто. Юноша, привалившийся к настенной циновке, так и норовил показаться мне боксерской грушей. Да еще с разметкой болевых точек, чтобы было удобнее. Реакция у него скорости не потеряла, но сместилась во времени на секунду-другую, вроде как радиосигнал, идущий с Луны. Он нанес резкий свинг в то место, где только что видел мое лицо, и согнулся от удара в солнечное сплетение. Я не стал добавлять по затылку, подставив колено, а просто мягко подхватил его, шаркнувшего плечом по заткнутым за циновку павлиньим перьям. Я начал понемногу осматриваться. Вынес Юношу на улицу, на мокрый ветерок. Шум в голове у меня почти прошел.

— Лариса, — сказал я, возвращаясь, — вы знаете, что держать в доме павлиньи перья — очень нехорошая примета? И соцветия рогоза, их неправильно зовут камышами. Толстые такие, коричневые, как загорелые.

Я нерешительно потрогал кончиками пальцев дверь спальни, оттуда не доносилось ни звука. Для меня не было вопроса, зачем я пришел сюда. Раз и навсегда я выясню, отчего они с Бледным время от времени появляются, как черно-белая парочка из пьесы Юджина О'Нила. Скованные, понимаешь, одной цепью. Что имел в виду Кузьмич, утверждая, что у Ларис Иванны в доме потолок, как: стены в сумасшедшем доме. Кто такие «они» из записки Правдивого, где явно подразумевается кто-то по эту сторону стен Крольчатника. И почему я, черт дери, «предсказатель»?

Постучать, что ли?

— Лариса, Правдивый утверждает, что вы нуждаетесь в помощи. Он просил меня прийти к вам. Мне жаль, что так получилось. Если хотите, я уйду. Мне уйти? Откликнитесь, вы в порядке?

— Идите, Игорь, идите…

Ее голос показался мне теперь изнемогающим, и я даже не успел сообразить, что она хочет: чтобы я у-шел или во-шел? Из спальни раздался грохот. А я понял, что меня не устраивало в звучании ее слов.

Дальше порога я вбежать не смог, чуть не упал.

Площадь спален в коттеджах — восемнадцать метров, я промерял у себя. В Ларисиванниной комнате почти все эти метры занимала кровать. Пышная, с балдахином на резных деревянных стойках. С бархатными и газовыми шлейфами, ламбрекенами и купидонами в виде сытеньких развратных младенцев. Все это было обрушено, перемешано, оборвано, а поверх в задравшемся кимоно возлежала и слабо подергивалась хозяйка. Она стонала. Кое-как пробравшись по шелкам, я Ларис Иванну подтянул с пола, где находилась половина роскошного тела, целиком на кровать.