Андел

рлычет ласково и очень знакомо. А другой, что потолще, браво этак подхохатывает, а после жадно шепчет:

- Ангел ты мой! Ангелочек!

Кузнец дальше слушать не стал и ушел.

А как только окно на рассвете раскрылось, и как только странница потною ножкой на половицу ступила... так кузнец ее за волосы схватил и во двор поволок.

А со двора да в кузницу. Там бросил ее под ноги, а сам стал горн раздувать. После клещи накалил, и к анделу. Рубашку на ней разорвал, на брюхо повалил, коленом придавил и горячими клещами с корнем крылышки выдрал, золою присыпал и стал ждать, когда опомнится.

Опомнилась. Села, рубашку не оправила. И улыбается.

Почернел кузнец, осерчал до крайности и за ворота вытолкал. Она стала у ворот и улыбается. Очень даже ласково, небесно улыбается. И сквозь прорехи богатое тело горит... Да только кузнец...

- Пошла вон, проклятая!

Странница голыми плечами пожимает.

- Ну, как знаешь, - говорит.

А после развернулась и пошла. Опять к фельдфебелю.

И у них потом семеро деток случилось, один другого краше. Странница остепенилась, раздобрела, замаслилась. Но, как и прежде, все больше молчит. Фельдфебель, бывало, пьяный со службы придет или - тоже случалось - от девок каких непотребных, так обязательно андела вожжами выходит - то ему щи пригорят, то квас перебродит - а она все равно улыбается. Андел он и есть андел.

А кузнец? Он повесился. В тот же день.