Ностальгия

— Дядя, а ты злой? — снова спрашивает ребенок, — Ты не будешь на меня кричать?

— Крам, поговори с ребенком, от тебя не убудет, — смеется Трак, — Ты, может, ее папаше черепушку намедни проломил, прояви уважение.

— Моего папу черные дяди забрали. Они такие стра-а-а-шные!! — девочка сделала круглые глазенки и подняла руки, изображая что-то неведомо-ужасное.

— Наверное, твой папа вел себя нехорошо? — снова смеется Трак.

— Мой папа хороший! — возражает девочка и садится на корточки, — Мой папа на стройке работает, он сильный.

Ребенок смешно картавит, не выговаривая буквы. Уже все наши проснулись, уселись у стены, трут глаза. Крамер молча собирает пулемет.

— Тебя как зовут, девочка? — спрашиваю я.

— Сильви. А тебя?

— Меня Ивен. Сильви, а где твоя мама? — меньше всего я хочу услышать, что маму тоже забрали злые дяди.

— Мама в магазине. Мама сказала, что не хочет зубы на полку положить. Дядя Ивен, а зачем зубки на полку класть?

— Твоя мама пошутила, Сильви. Взрослые так иногда шутят, — я начинаю понимать, что многие здешние сидят по домам не меньше недели, боясь высунуться на улицу. Революционным массам все равно кого грабить и насиловать в процессе борьбы за всеобщее равенство.

— Ты покажешь, где мама? — спрашиваю я.

— Садж, да шугануть ее, пока черные не набежали, — вмешивается Калина, — А то будет нам карнавал.

Я тяжело смотрю на него. Ничего не говорю. Калина затыкается. Все вокруг молчат.

— Ты страшный, дядя Ивен, — произносит девочка, пугаясь моего лица, и вскакивает на ноги, — Я тебя боюсь. Мама говорит, нельзя со страшными дядями говорить.

Девочка улепетывает со всех ног, не слушая моих уговоров остановиться. Не решаюсь двинуться с места, чтобы не перепугать ее окончательно.

— Вот адово отродье, — сплевывает Калина.

Молодая женщина выбегает из-за угла. Бежит навстречу девочке. Нгава вскидывает винтовку — “Стой!”. Женщина останавливается, затравленно глядя, как мчится к ней всхлипывающий ребенок. Под прицелом делает медленный шаг навстречу дочери. Подхватывает ее на руки. Одной рукой держа сумку, неуклюже тащит девочку прочь. Длинные черные волосы растрепались, обвили ее шею.

— А ну стой! — гремит Крамер.

Женщина обреченно замирает. Девочка уже довольно тяжела для нее, она никак не может удержать ее одной рукой. Крамер тяжело надвигается на нее с пулеметом в одной руке, с вещмешком в другой. Ребенок отчаянно цепляется за шею матери, сползая вниз.

— На вот, возьми, — Крамер ставит пулемет на сошки и достает из вещмешка трехдневную упаковку сухпая, — Чего уставилась? Поставь ребенка-то, дура, уронишь!

Он сует сухпай в ее сумку, сразу ставшую похожей на обожравшуюся жабу из упаковочного полиэтилена.

— Иди, чего встала-то! — прикрикивает Крамер на онемевшую женщину. Та очухивается от оцепенения и исчезает, волоча дочь за руку.

Под взглядами отделения Крамер усаживается на место, вытягивает ноги и закрывает глаза.

— А сам теперь чего жрать будешь? — интересуется Калина.

Крамер молчит. Я роюсь в вещмешке. Достаю свой сухпай. Отламываю суточный паек. Кидаю на колени Крамеру.

— Держи, Крам, — Трак присоединяется ко мне. И Паркер. И Мышь. И Кол.

— Вы чего, поохренели все? — недоумевает Крамер, глядя на кучу жратвы рядом с собой, — Я этот сухпай у старшины зажилил.

Мы дружно хохочем. Над пустой замусоренной улицей наш смех звучит жутковато. Люди через улицу опасливо косятся на наш гогот.

— Калина, ко мне! — приказываю я.

— Здесь, садж…

— Я тебе не садж. Я тебе “сэр”, рядовой.

— Так точно, сэр! Виноват, сэр! — вытягивается Калина.

— Ты базар фильтруй, морпех, — говорю я, — Мы, может, к завтрему положим тут всех к херам, но только как приказ выйдет. А пока чахни в тряпочку, и рот без команды не открывай, пока я тебе вентиляции в пасти не добавил, понял? Иди, Нгаву смени. Две смены стоишь.

— Есть, сэр! — скуластая рожа Калины — как подрумяненный пирог, скулы горят пятнами гневного румянца.

Нас срывают “в ружье” через час. Выспались, называется. На площади Трех вокзалов между пятьдесят пятой и шестьдесят восьмой, на нашем уровне — очередной несанкционированный митинг. Взлетаем на броню и мчимся по полупустым улицам. Слава богу, гражданских машин очень мало, они успевают прижаться к обочине, пропуская колонну.

Площадь Трех вокзалов — сплошное, шевелящееся людское море. Двойная цепь Национальной гвардии — тонкая черная нить, отделяющая море от нас. Выстраиваем машины в ряд поперек улицы. Бежим со всех сторон — наш взвод, и парни из другой роты, гадая, почему нацики до сих пор не закидали все вокруг газом. Строимся в цепь. Подпираем гвардейцев.

“Мошки” траслируют картинки. Бог ты мой! Тут и дети, и женщины! Какого хрена им тут надо? Или у кого-то совсем голову от рвения свело — путать в разборки детей? Теперь понятно, почему нацики выжидают.

Толпа уже разогрета. Где-то орет очередной дирижер, заводя толпу идиотскими призывами. Горящие глаза. Гневные лица. Разъяренные женщины вцепляются в забрала национальных гвардейцев, поднимают их, лезут скрюченными пальцами в глаза, в рот. Те мотают головами, не в силах помешать, руки за ремни, локти сцеплены с соседями. Вторая цепь, как может, помогает товарищам, тычет дубинками поверх их плеч, остужая пыл самых шустрых, но уже видно — долго оцеплению не продержаться. Вот-вот толпа начнет свои колебания вперед-назад, прорвет цепь, размечет нас и устремится вперед, растекаясь по улицам и круша все на своем пути. Последствия таких народных гуляний мы видели, когда въезжали в Зеркальный. Мы примыкаем штыки и берем винтовки наизготовку. Где-то там, в Северо-Западном округе, живет с моей бывшей моя дочь. В центре города — квартира Ники. Мне до смерти не хочется представлять, что с ними будет, если эта разъяренная шваль ворвется в город.

Цепь дрожит под напором толпы. Гвардейцы в центре делают шажок назад. Еще чуть-чуть — и еще шажок. Их теснят, медленно, по сантиметру, но теснят. На бубуканье стрекоз над головами никто не обращает внимания. Так, шумовой фон. Мало ли, чего там говорят имперцы.