Харон

А он был прикован к своему веслу. Он не мог шевельнуться, не в его власти было отступить. Его свеча стремительно сгорала, а он никак не мог противиться этому. Потому что был

должен

должен-должен-должен-должен

Сознание — оставалось.

Оно подсказало ему, что стрежень позади и Переправа позади, и, как ни горяч был вихрь, коснувшийся лба Перевозчика, он все же остудил его, хоть Харон и не мог этого почувствовать.

В кромешной тьме Ладья сама нашла дорогу, ткнулась в двери Иного Мира, принявшего тени из Мира Покинутого.

Быть может — чтобы одеть их новой плотью и впустить в себя полноправными живущими. Быть может — чтобы оставить скитаться навеки, но уже

со своей стороны Реки. Откуда Харону знать это, ведь он только лодочник, только

перевозчик

а ему еще надо вернуться

Два недоумения, две мысли преследовали его всякий раз, покуда Ладья, скрипя натруженными веслами, несла одинокого Перевозчика обратно. Первая — он именно здесь, впервые, убедился, что никто из переправленных им никогда не умолял перевезти его обратно. Ни один. Никогда. Вот что на самом-то деле оказалось легендой, сказкой. Сном.

А вторая (и тут Харон внутренне собрался, напрягся, плотнее прижал к ребрам полированное четырехгранное бревно, глядя, как вновь поплыли в небе луны, вновь ножницами пошли одна к другой серебряные дорожки в мертвой зыби), — вторая мысль, что и возвращение ему никогда не давалось даром, другое дело, что давалось несравнимо легче.

Уже на самой границе Переправы, перед готовым повторно обрушиться в нем гулом и грохотом, он понял, что его зовут, и Ладья пойдет не в сторону лагеря.

— Рад снова увидеться с тобой, Перевозчик.

— Здравствуй, Дэш.

— У тебя не слишком веселый вид. Ты устал? Не разучился ли ты улыбаться?

— Я полагал, что имею всегда один и тот же вид. Как танаты. Да, я устал. Из этого следуют какие-то выводы?

— Только тот, что если устал, тебе следует отдохнуть.

— Я уже отдыхал неда… эту Ладью назад.

— К чему уловки? Ведь мы говорим с тобой на одном языке. Улыбнись, я давно не видел, как ты это делаешь. Тысячу лет.

— Или миллион.

— Или миллион.

— Или один день.

— Или один день.

Эту встречу Дэш назначил здесь. Никогда нельзя заранее предугадать, где будет следующая. К разлому в сплошном скальном обрыве берега его предупредительно доставила Ладья, а дальше он шел сам, не утруждая себя даже тем, чтобы поглядывать по сторонам. Он знал, что Дэша следует искать где-нибудь повыше, но и не на самом верху. Дэш не любил прямого света и так же глубокой тьмы, его уделом была мудрая середина, а состоянием — прочное равновесие.

Поэтому когда из уютного закоулка ущелья, прямо из-за скального выступа, на еле волочащего ноги Харона упал знакомый теплый взгляд, он просто свернул с тропки и поднялся к стене на десяток шагов. И тяжко уселся напротив.

— Ты действительно устал. Ты даже не задаешь своих обычных вопросов.

— Мне надоело. Я там наслушиваюсь досыта. Некоторые там озабочены своей участью. Или будущей судьбой, или потерянным прошлым. Я устал больше от них, чем от чего-либо другого.

— Страх перед неведомым грядущим, скорбь по безвозвратно утраченному — разве это не главные из человеческих чувств? Даже свойственное смертным чувство любви…

С виду Дэш представлял собой два мерцающих глаза то ли на фоне, то ли в самом камне, контур лица с морщинами и складками, мощный лоб, всегдашняя смешинка во взгляде, который мог иногда становиться отталкивающе оловянным. Намек на очертания плеч, торса в такой же, как у Харона, хламиде. И все.

Мерцающие глаза смеялись, но никогда не насмехались. Дэш свободно позволял себе подтрунивать над Хароном, даже едко шутить, но зло — ни разу.

— Помнится, пару Ладей назад, — лениво начал Харон, нарочно употребляя именно такой оборот, — был у меня разговор в лагере…

— Это у Локо? Безмолвный Перевозчик участвует в разговоре?

— Ну, слушал я, не придирайся. У Локо, у Локо. Смерть, говорили, прекращение жизнедеятельности организма, оканчивающее его индивидуальное существование. Рассматривать по отдельности смерть тела, являющегося вместилищем его бессмертной души, которая продолжает самостоятельное существование в потустороннем мире, — антинаучно. Страх смерти, говорили дальше, всегда использовался разнообразными церквями и религиями для духовного закабаления людей.

— Духовное закабаление — это очень интересно. Я никогда не испытывал, а ты?

— Приходилось. Особенно сейчас. Вместе с телом.

— Кроме того, ты путаешь религию и церковь. Да и какое все это имеет отношение к тебе?

— Да? Я не силен в этих вопросах. А ко мне, ты прав, — никакого. Зачем звал?

— Поговорить. Я соскучился. Ты стал внушать мне сильнейшие опасения, Харон. Ты же был Стражем своего Мира, тебе должна быть ясна суть происходящего и твое место, твои задачи в нем. Ты хранил свой Мир от осколков чужих сущностей, вообще от чужого, попавшего случайно или проникшего намеренно, неважно с какими целями, или даже очутившегося в твоем Мире в результате несчастья, против своей воли и взывающего о помощи и спасении. Тебе указывали, и ты повиновался.

— Слушался старших.

— Ты проявил прекрасные способности и в конце концов смог обходиться собственным умением и чутьем. Тогда, увидя твой успех, тебя отпустили…

— И я понесся.

— Ничего подобного. Вольным Стражем ты не пересилил ни одного, в чьем уходе не нуждался бы твой Мир, равновесие Мира и цельность. Да ты бы и не смог это сделать. На не отмеченных чужим прикосновением ты действовать не мог. Как и до, — Дэш как будто помялся, — своей вольной. Зато скольких ты отыскал!

— Я после стал действовать. Когда ты начал выпускать меня отсюда, из лагеря. С Реки и Переправы. Из Хароновой шкуры.

— Иной раз я искренне жалею, что мне не дано владеть жестами, — я бы просто махнул рукой. И послушай, Перевозчик, это, в конце концов, невежливо, я тебе объяснил, что не имею никакого отношения к решению судеб кого бы то ни было, и к твоей в том числе. А то, как ты ведешь себя, выходя… это же твой Мир, ты имеешь на него полное право. Могут быть у тебя маленькие собственные счеты? Уязвленное когда-то самолюбие или даже нечто большее? В конечном счете, какие-то случайные обстоятельства…

— Эй, приятель, а ты не копаешься в моих мозгах во время наших с тобой душеспасительных бесед?

— Кстати, о душах. Что это за глупости такие — бессмертная душа? Души вовсе не бессмертны. Если ты еще не догадался, то я тебе об этом сообщаю. То же, что ты делаешь теперь, просто следующая в ступенях служения Мирам, и ее тоже надо пройти, только и всего.

— А ты проходил ее?

— Нет, — со всей возможной язвительностью

отвечал Дэш, — на такой ступени я не был. Но смею тебя уверить, и мой путь не устлан розами, при том, что он гораздо дольше твоего.

— Ты никогда не рассказываешь о себе…

— Я обязан?! — моментально взъярился Дэш. — По-моему, мы так не договаривались.

— Мы никак не договаривались. Но ты знаешь обо мне, а я о тебе — нет. Разве честно?

— А разве честно, что ты обладаешь способностью передвижения, даже выхода в свой прежний Мир, а я вынужден видеть только одного тебя, и то — когда мне соизволят разрешить, и довольствоваться сомнительным удовольствием общения с одним-единственным…

Дэш всегда поднимал Харону настроение. Забывались усталость и невероятная тяжесть от прошедшего рейса, привычные, хотя и не становящиеся от этого более терпимыми.

— Зато тебя слушаются Ладьи. Стоит мне почуять, что ты зовешь, и я точно знаю, что Ладья понесет меня в ближайшую к тебе точку берега. Тебе известно внутреннее устройство лагеря, которого ты никогда не видел, царящие там порядки и законы и, наверное, даже история его…