Из блокады (СИ)

Выпивка немного расслабила, у кума лицо разгладилось, и взгляд перестал колоться. Хорошо сидеть в тёплой кухне, однако, и работать надо. Ребята двинулись к выходу. Я тоже дёрнулся, но Степан придержал: сиди, мол - ещё успеешь. А потом, когда мы остались с глазу на глаз, спросил:

- Не боишься? Без привычки человека трудно порешить.

Равнодушно поинтересовался, спокойно. И ободряюще так, будто волк зайцу, улыбнулся, а взгляд, нацеленный мне в переносицу, вновь сделался острым.

- Случалось, убивал, - ответил я небрежно, хотя, если честно, кисло на душе стало.

- Ты чужака, что ли, вспомнил? - спросил Степан, не пытаясь скрыть ехидство.

- И что же, что чужак, - пробурчал я. - Чужак, он тоже человек.

- Ну-ну, - хмыкнул Степан, - вот и посмотрим.

Он достал из-за пазухи фляжку, и снова налил: мне куда больше, чем в первый раз, а себе на донышко. У кума особенное пойло, крепкое, полынью и разными душистыми травками пахнет. Не часто мы его пробовали, да не очень и надо - к такой выпивке привычка нужна. Но сейчас всё равно, лишь бы успокоиться. Ладони вспотели, мурашки по спине. Ещё ничего не случилось, а я весь извёлся. Скорее бы закончить, что ли!

- Пей уже. Что, как девка, воображаешь?

Тут я заметил, что кружку в руке держу, а мысли где попало шляются. Не то, чтобы я против выпивки, у нас, если не пить, можно свихнуться. Запросто! Навидался бедолаг: скачут по улице, слюни пускают. Этим дорога в лес, потому что медицина бессильна. Сыча, для примера, возьми... ладно, не в нём дело!

Я проглотил горькое пойло, льдинка внутри тут же растаяла, вместо неё разгорелся пожар. Незаметно переведя дух, я сунул в рот кусочек сала. Желудок с изрядной дозы узлом завязался, а обратно так и не развязался. В ушах зазвенело, будто приставучий комар над головой повис.

Пора! Надел я сто раз штопанную-перештопанную, до белизны застиранную куртку. Красную повязку на рукав, чтобы видели - человек на службе. Личный "макаров", до мельчайшей царапинки знакомый, до последней заусеницы родной - в кобуру. Четыре патрона в обойме: каждый на вес золота, если хоть одного не досчитаюсь - голову открутят!

- Ты вот что для себя реши, - перед самым выходом напутствовал меня Степан, - Они уже покойнички. Ходят и дышат - но всё равно уже покойнички. Им без разницы, кто их удавит - ты, или Захар. Подумай так, и будет проще.

Степану хорошо говорить - он в этом деле спец! Не впервой ему людей на тот свет отправлять: кого законно, по приговору, упокоил, а кого, болтают, и втихую порешил. Люди много брешут, нельзя всему верить - но в это верится, ведь не ради удовольствия он этим делом занимается, а для безопасности Посёлка. Кто-то и такую работу должен выполнять, верно?

Пошли мы. Степан через лужи скачет, да так ловко у него выходит - кажется, и брызги из-под сапог не летят. Я сзади - еле поспеваю. Отчего-то ноги стали ватными, а в глазах помутилось; употреблять с утра в больших количествах не всегда полезно. Чтобы совсем не отстать, я побрёл, не разбирая дороги. Лужа, так лужа, и что? Везде эти лужи!

Миновав правление, мы подошли к площади. Раньше здесь ржавел памятник в виде серпа и колосьев. Поставили его в стародавние времена, задолго до катастрофы, сейчас уж не вспомнить, кому, и по какому поводу. Землю вокруг памятника выложили каменной плиткой - хорошее получилось украшение пейзажа. Однажды, перепив самогона, в это украшение на бульдозере въехал Пупок: повалил и раскурочил. Сильно мужика за то поколотили, сгоряча хотели шлёпнуть, но, когда увидели, что трактор уцелел, пожалели. Восстанавливать памятник не стали, каменную плитку люди растащили для своих нужд, а та, что осталась нетронутой, сначала раскрошилась, а потом и вовсе утонула в грязи.

Теперь площадь - просто пустое место, посреди неё иногда устанавливают виселицу. Сооружение несложное: два столба, поперечина, две петли с блоков, закрепленных наверху, свисают, и два крюка в столбы загнано. Издали на детские качели похоже, только побольше, и предназначено совсем не для развлечения.

Мы подошли от правления, а зрители по другую сторону площади собрались. Около виселицы дружинники редкой шеренгой встали. Серьёзные ребята, в новеньких куртках, у кого зелёный платок на рукав повязан, а у кого и на голову - не так, как бабы носят, а по-особому, вроде шапки. Кто небрит, а кто и вовсе бороду отрастил. "Калашниковы" не у всех, но если у кого нет автомата, у того ружьё. И, могу спорить - заряжено не мелкой дробью.

Дружина, как и милиция, именуется народной. А как же? У нас всё для народа и во благо народа. Дружинники на этот самый народ смотрят, а люди близко не подходят, издали за процессом наблюдают. Толпа растёт, кто-то привёл детей, чтобы посмотрели на поучительное зрелище. Одеты все по-разному: в засаленные фуфайки с торчащими клочьями ваты, в грубо выделанные кожаные куртки, в рабочие спецовки. Жмутся под брезентовыми навесами, хотя дождь прекратился. Барачники тоже здесь - эти в кучу сбились, остальных как бы не замечают, и граждане их сторонятся. Все ждут.

Кум отошёл, я один под виселицей остался. Смотрю, как лёгкий ветерок петли колышет. Верёвки намокли, разбухли, с них капельки воды на землю падают, а под ними большая лужа образовалась.

Вот и конвой появился - ведут смертников. Те понуро шлёпают по раскисшей земле, ссутулились, руки за спиной наручниками схвачены. Кажется, осуждённые мыслями уже в могиле. Их, как и положено, с этого света на тот отец Алексей провожает. Для тех, кто ещё во что-то верит, он вроде попа, большинству же давно плевать на высокие материи, разобраться бы с земными делами.

Отец Алексей, задрав, чтобы не забрызгать, подол чёрного халата, спешит за смертниками, а тем до него и дела нет. Их сейчас другое волнует. И меня, кстати, тоже: вдруг показался чрезвычайно важным один вопрос - который из них мой? Казалось бы - какая разница, кого я вздёрну? Но если уж всё равно кого-то придётся, пусть это будет Сыч!

Тот, кажется, ничего вокруг не замечает, ему и жить-то, верно, не хочется. Какая душегубу в Посёлке жизнь после того, что натворил? Барачники тоже люди, а этот нажрался дурмана, взял топор и... в общем - два трупа. Неизвестно, сколько ещё успел бы Сыч наворотить, но люди остановили. Крепко его поколотили, чуть дух, убивец, не испустил, да мы подоспели. Когда Сыч очухался, белый свет ему не милым стал. Осознал, идиот, что наделал, и превратился из человека в побитую собачонку: выл и скулил, да поздно - теперь не исправишь! Ему один путь - на виселицу, а остальным урок - не жрите хмель-дурман.

А Петра Партизана даже немного жаль. Из другого теста он слеплен: покрепче Сыча, и позлее. Идёт уверенно, хоть и прихрамывает, глазки зыркают исподлобья, ухмылка в бороде прячется. Пётр дурманом и барыжничал; Сыч не отпирался, сразу выложил, где запрещённую травку брал. Партизан - опытный лесник, человек уважаемый и для Посёлка нужный. Может, я один так думаю, но петля для него - чересчур. Его бы пожалели, если бы не другие грешки - любил он, значит, ножом помахать. За это, так сказать, по совокупности, вышку и получил.

Бой на ножах - тоже драка, только по правилам. Мы это дело не одобряем, но разве за всем уследишь? Живут люди за Оградой, друг другу осточертели. Сотня обид накопилась, жизнь такая поперёк горла встала. Нервы звенят, как струны, нет-нет, да сорвётся кто-то. Хорошо, если дело простым мордобоем закончится, а могут и за ножи схватиться - какая мелочь причиной станет, поди-ка, угадай! Лучше пусть дерутся по правилам и в специальной защитной одежде; и у драчунов пар выйдет, и болельщикам развлечение - сплошной позитив!

Чаще всего дело обходится без увечий, тогда и мы делаем вид, что не заметили. Когда отвернуться не получается, в целях профилактики пожурим, самое большее, наш, опять же народный, суд пошлёт за Ограду, лес валить. В каждом деле нужна осторожность, а в такой драке - особенно. Если сильно кто кого подранит, или, что совсем худо, насмерть зарежет, с того и спрошено будет иначе. Высшая мера такому драчуну реально светит. Партизану же до поры, до времени сходило с рук, Степан его трогать почему-то не разрешал. Имелись у меня кое-какие соображения по этому поводу, но я держал их при себе. Кому охота, пусть сами суют нос в дела кума, а я посмотрю, да посочувствую.