Варшава и женщина

чали проступать неуловимо знакомые черты. Как сквозь толщу воды, искаженный рябью поверхности, угадывался еле различимый облик Кшися. Длилось это всего миг, а затем сменилось таким же размытым образом Гинки, после чего опять все смешалось, превратилось в этого непонятного и, в сущности, ненужного Боруту с его тайнами, недомолвками и «осведомленностью». Но теперь Ярослав уже не мог отделаться от мелькнувшего перед ним видения. Он все медлил в прихожей, на пороге, при тусклом свете пыльной лампочки, и, тяжело дыша, всматривался в неизвестного – всматривался, уже не скрываясь и ничего не стыдясь. Разгадка билась перед ним в брызгах воды, как скользкий и быстрый рыбий хвост, обманывая серебряным блеском и дразня близостью. Не так, как в лице дочери преобразуются суровые черты лица, и не так, как в лице юноши переплавлен мягкий облик матери, – отнюдь не гармонично, а как бы мучительно, едва ли не насильственно смешивались в Боруте два знакомых Ясю человека, превращая самого Боруту не то в ангела, не то в чудовище.

От невероятной мысли Ярослав побелел, будто облился сметаной. Дыхание у него перехватило, пальцы рук онемели, он качнулся и едва не упал. Борута подхватил его за плечи. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, словно не было и не могло существовать между ними недомолвок, потом Борута тихо засмеялся и выпроводил Ярослава на лестницу.

Все еще пошатываясь, Ясь отправился прямиком к Шульцу и с ходу попросил у того стакан водки. Шульц, ни о чем не спрашивая, с готовностью принес едва початую бутылку. По мере того, как бутылка пустела, Шульц становился все светлее и яснее, а Ясь страдальчески мутнел.

Потом туда же явился Мариан. К удивлению Ярослава, Марек принял историю с Борутой абсолютно спокойно. «Если их эвакуировали в лес, значит, так надо. Мы же с тобой, в сущности, очень мало знаем».

Марек свято верил в существование где-то в высших сферах Великого Плана и ждал только сигнала.

История о том, как Джауфре Рюдель де Блая вступил в сражение с сарацинами, и о встрече его с графиней Триполитанской

«Неведомо какая» Дама, прекраснее всех известных дам Пуатье, Прованса и Гаскони, – не то пригрезилась она поэту, не то была придумана им, по крайней мере, поначалу – назло жестокой красавице, и вряд ли обошлось тут без Маркабрюна, который увидел в поэтической затее сеньора Джауфре отменный розыгрыш, способный основательно позлить всех этих коварных обольстительниц. Так и шло своим чередом, дамы сердились, поэт неопределенно вздыхал, а Маркабрюн ядовитый – посмеивался. Пытались разгадать загадку, но песни Джауфре Рюделя обладали обманчиво наивным видом, так что в конце концов все сердечные тайны поэта были погружены в надежный туман. Все, что удалось достоверно выведать, укладывалось в четыре строчки самой знаменитой из его песен о Дальней Любви:
Тогда лишь верен сам себе,Когда я рвусь к Любви Далекой.Желанней, чем дары Небес,Мне дар моей Любви Далекой…

И – все.

Но вот молодая графиня Триполитанская появляется в зале, между