Аметистовый блин

, уверенный, что она не станет оборачиваться. И таким образом они прочесали еще четыре троллейбуса.

За это время Сережа сделал кое-какие наблюдения.

Лилиану совершенно не интересовал интерьер транспорта. Допустим, что в один из вычисленных девяти десятков троллейбусов упрятано некое оружие. Допустим, Лилиана по какой-то примете может опознать нужную машину. Троллейбусы изнутри отличаются разве что рекламой на стенках и цветом сидений. Ведьма же проносится, не глядя на стенки. Причем она не знает, что за ней следят. Стало быть, не играет на публику. И она действительно что-то ищет – иначе зачем бы это странное путешествие?…

Кроме того, Лилиана не обращала внимания на мужчин, зато все время вступала в мелкие перепалки с женщинами. Если ей загораживали дорогу мужчина достойного вида и женщина любого вида, она цеплялась к женщине. Хотя мужчина куда охотнее пропустил бы ее, стоило обратиться к нему полюбезнее.

Да еще эта погрузка через переднюю дверь…

В Сереже проснулось ужасное – азарт погони.

Еще примерно полчаса он садился в те же троллейбусы, что и ведьма, и выскакивал на следующей остановке, не пробивая талона. Уже чесались, собираясь рвануть в рост, кончики ушей. Сережа, обычно не экономивший на транспорте, за один этот день выполнил годовую норму по заячьему способу езды.

То ли в пятнадцатом, а то ли в шестнадцатом троллейбусе он вдруг сообразил, что к той минуте, когда истечет время перерыва, он окажется черт знает где, на краю географии, в местах, где не водятся такси. Еще какое-то время Сережа колебался – а не послать ли эту погоню куда подальше и не вернуться ли в зал, пока еще есть возможность нормально вернуться.

И тут свершилось!

Он даже и не заметил, как началось. Вроде бы молодая женщина, явно беременная, села на освободившееся место – и тут же рядом оказалась маленькая старушка, заурядная транспортная старушка, из тех, что целыми днями странствуют с пустыми кошелками неведомо откуда и неведомо куда, путаясь в ногах у спешащих людей и портя настроение затхлым запашком от своих многочисленных, вытянувшихся до безобразия доисторических кофт, надетых одновременно не менее трех. Такая-то седенькая старушка в капроновой (батюшки, когда же его на голове носили, капрон-то?…) косыночке и шоколадного цвета хлопчатобумажных чулках в рубчик, которые даже российская промышленность – и та отказалась выпускать лет тридцать назад, видно, попросила молодую женщину уступить сиденье, а женщина отказалась.

И старушка заговорила.

Она не разорялась на тему дурного воспитания молодежи, нет! Она ласковенько принялась доставать молодую женщину.

– А что, милочка, ножки уже отекают? – спрашивала она. – Раненько, раненько!

– Нет, не отекают ножки! – отвечала, сердясь, пассажирка.

– Да и головка, гляжу, кружится, и глазки мутненькие! – врала вредная бабка, причем непонятно было, зачем она это делает.

– Ничего у меня не кружится, отстаньте, бабушка! – будущая мама странно нервничала.

– А ты мне вот что