Ностальгия

тельстве — ботинки хозяйки меньше и расставлены в шкафу попарно, мы тихо смеемся, обнявшись, издеваясь над его глупостью, уборщик не сдается, пристраивает ботинок у стены возле шкафа, чистит и смазывает его, сверяется с базой данных домашней системы, переставляет его еще раз, открывает шкаф, жужжит, в который раз пересчитывая обувь хозяйки, снова ставит его у стены, но уже ближе ко входу, прилаживает на место оборванную завесу из позвякивающих тихонько бамбуковых звеньев, опять кружит с ботинком в манипуляторе, словно глупая собака с хозяйской тапочкой в зубах.

— Железяка, дай музыку! — приказывает Шармила, — Двадцатый век, блюз по выбору.

Она не перестает меня удивлять. Она щекой устраивается на моей руке, попутно чмокает ее легонько. Басовые звуки плывут отовсюду, их слегка монотонный ритм цепляет меня за душу, он так кстати сейчас. Звуки трубы сплетаются с гитарными аккордами, выбиваются из композиции, мечутся, не находя себе места, обиженно затихают. И гитара победно ввинчивается в небо, распадается звуком падающей мины, кричит победно и устало плачет, а упругий ритм продолжает хлестать стены, вибрировать внутри тугою волной, и хриплый тоскующий голос рождает внутри меня непонятную ностальгию.

— О чем он поет? — спрашиваю я.

— Он тоскует о любимой женщине. Зовет ее назад и говорит, что простит ей все.

— Это все?

— Ну да.

— Не повезло бедняге, — мы смеемся и я снова целую ее.

Дом угощает нас горячим бульоном. Не вылезая из постели, мы жадно поедаем тосты с сыром и ветчиной. Мы пьем мокко. Мы смеемся, языком собирая крошки с коленей друг друга, я слизываю сладкие капли с ее подбородка, ее постель — наша крепость и наш дом на века, мы держим в ней круговую оборону, мы делаем короткие вылазки в душ, где не столько смываем с себя запах греха, сколько мешаем друг другу, то и дело сталкиваясь губами, руки наши живут сами по себе, мы возвращаемся назад, бродим нагишом, уборщик уже сменил простыни и мы вновь приземляемся в душистую белизну, и нас уже не выбить оттуда никакой войной.

— Господи, я ведь ненавижу секс, — говорит она мне.

— Кокетка… Ты — лучшая любовница, что может достаться кому-то. Ты — богиня!

— Ты смеешься?

— Я люблю тебя.

— Это мне ваше гормональное регулирование… Почему, когда вы идете к девкам в массажный салон — они — шлюхи, а вы — клиенты? А когда я пытаюсь идти в тот же салон и купить мужчину на час, чтобы с ума не сойти, почему так устроено, что я все равно чувствую себя шлюхой?

— Я люблю тебя.

— Почему, когда надо ползти вверх, надо обязательно дать понять начальнику, этому вонючему козлу с волосатыми ногами, что он — лучший на свете любовник, хотя я отмыться потом сутки не могу? Это называется — карьеру делать…

— Я все равно люблю тебя, — повторяю я с улыбкой и целую ее в шею.

— Ненавижу мужчин…

— И меня?

— Кроме тебя, — она прикасается губами к моей шее, разряд небесного электричества снова пронзает меня.

— Ивен, постарайся не дать себя убить. — неожиданно просит она.

— Сладкая