Золотой Конвой. Дилогия (СИ)

- Распустите солдат, старший унтер-офицер, - Приказал Медлявский. -Слишком холодно для занятий. Пусть греются.

- Слушаюсь!

- Бедлам какой-то. - Двигаясь дальше переговаривался с Гущиным Медлявский. - Солдаты бегут от нас целыми полками. Кто по домам. Кто к красным. Верховного чехословаки на неделю стерножили. А этот драит рядовым морды, -будто сейчас начало 14го.

- Думаете, - там не чистят? - Поинтересовался Гущин.

- Где?

- У красных. Там ведь унтера из тех же самых школ.

- Не знаю, не видал. Этот Погорелов рискует. Ведь разбегутся так все. В лучшем случае. А в худшем - словит в бою в спину.

- Реликт. - Резюмировал Гущин.

- В смысле?

- Погорелов этот.

- У меня иногда ощущение, что все мы - реликты. - Как-то устало признался Медлявский. - Динозавры, после похолодания. Как жить знаем. Только вот в новых условиях это не работает. И вроде никто не виноват. По крайней мере из тех, кого знаешь лично.

За разговором добрались до своего вагона в конце состава. Гушин дернул за сдвижную деверь.

- Да, черт его... примёрзло что-ли? Помогите, штабс-капитан...

Вдвоем дернули дверь, и стронули с места.

- Кто там? - Крикнули изнутри, голосом Гарткевича. - Гущин, вы? Закрывайте же дверь господа! Не выстуживайте остатки тепла!

Гущин полез в вагон, поскользнулся по снегу, снова чертыхнулся. Забрались, и закрыли дверь.

- О, - сказал Медлявский, распуская на шее полосы башлыка. - После улицы здесь кажется премило и тепло.

- Разве? - Отозвался прапорщик Краузе. - Не замечаю... Тоже что-ли пойти прогуляться? Что там снаружи, господа?

- Бардак, - отозвался Гущин.

- Бардак - в смысле женщины? - По профессиональной привычке оживился гусар Азначеев, подскочив с нар, где он штопал дыру в перчатке.

- В смысле - хаос. - Объяснил Гущин.

- А-аа, разочарованно угас Азначеев. - Тоже мне, новость...

- Как вы можете думать о женщинах в такой холод, Азанчеев? -Поинтересовался с другого конца вагона Гарткевич. Сидя на нарах, он разложил на тряпице разъятый на части манлихеровский пистолет-карабин, смазывая в нужных местах оружейным салом.

- Женщины согревают-с, - отозвался Азанчеев. - Попробуйте хоть раз, и узнаете.

Гарткевич безобидчиво улыбнулся, продолжая смазывать оружие. Большелобый, плотный, крупный лицом и телом. Он бы уникально спокойный в своей ограниченности, человек.

- А кроме того, - продолжал Азанчеев. - Раз уж мне выпало быть единственным гусаром среди вас, я должен поддерживать реноме полка. Пятый Гусарский, не оставляет после себя полных бутылок и опущенных юбок. Откупориваем всё! Ах, господа, знали бы вы, какие женщины в Самаре...

- Уймитесь, поручик, - отозвался Краузе, плотнее кутаясь в полушубок. -Мне противны ваши представления о женщинах.

Азанчеев ухмыльнулся.

- Вам противна правда жизни, Краузе. Тем хуже для вас. Красивая женщина как солнце, - она не может светить одному.

- Прекратите, господа - бросил от печки прапорщик Эфрон. Горящие отсветы из окна буржуйки, плясали на его резком лице. - Ваши разговоры как надоевшая книга, которую читал раз двадцать. Я могу до буквы сказать, что будет дальше. Нам что, опять вас придется растаскивать? Сейчас у нас для этого дефицит спиртного.

Эфрон был прав. Это происходило почти на каждой дружеской попойке. В крайний раз разговор начался вроде бы... с обсуждения знакомого Гарткевичу поручика Синицина. Во время позиционных боев Великой войны, группа Синицына пробороздив носом распутное поле, ворвалась на линию вражеских окопов. Где-то при переползании, Синицын таки зачерпнул в дуло своего пистолета системы Пипера грязи, - и не заметив того, нажал на спуск. Пороховые газы, не найдя выхода из ствола вырвали крепеж подвижного затвора, каковой отделился от пулевика и со страшной силой влетел Синицину прямо в лицо. Синицин сразу же лишился глаза, а позже и жизни, потому что пока его тащили к своей линии все та же проклятая вездесущая грязь попала в рану, и он умер в госпитале от общего заражения.

Начали бурно обсуждать. Сошлись на том, что в условиях окопной войны, кроме огнестрельного оружия пластун был обязан иметь еще и холодное. Или, как выразился Азанчеев, стукнув по столу: - Сабля не изменит тебе никогда, огнестрел - может быть, женщина - непременно!

У Азанчеева афоризмы на все темы сводились к женщинам.

Подобные высказывания глубоко оскорбляли чувства прапорщика Краузе, который оставил в тылу, - теперь уже и не нашем - молодую жену. Как говорили, - редкую красавицу. С красотой которой могла - как говорили -сравнится лишь её ветреность. Говорили, - (не иначе, что сам Краузе в подпитии слишком много болтал, иначе как бы это узнали?) - что Краузе долго и безуспешно её добивался. А когда добился, тут же был призван на фронт. На вокзале, провожая Краузе на войну, молодая жена печально смотрела на него своими прекрасными черными очами. И тревожный вздох высоко поднимал её прекрасную грудь, слишком хорошо подчеркнутую выгодным фасоном платья, куда нескромно пялились все встречные мужчины. Краузе уезжал в вагоне, а жена и нескромные мужики оставались на перроне...

Тревожимый своими мрачными мыслями, обычно меланхоличный Краузе, заслышав очередной афоризм Азанчеева, начал, сопеть, и ерзать на месте. Наконец, хлебнув еще чарку, он не выдерживал вскакивал и вопил, что Азанчеев есть самый испорченный офицер во всей русской армии, который не имеет никакого уважения к святости женщины, и что - тысяча дьяволов! - если Азанчеев не заткнет свой рот, то - клянусь сердцем матери! - это сделает сам Краузе. Азанчеев в ответ наливался красным цветом, и бормоча что-то о немецких щенках из Поволжья, начинал вырастать из-за стола. Краузе хватали, Азанчеева хватали, снова заглубляли под стол и наливали еще по кружке, обычно это помогало. Но слушать те же спектакли сейчас, да еще по трезвости?..

- А где Штаб-Ротмистр Гиммер? - Поинтересовался Медлявский, все еще возясь с башлыком.

- Вызвали к начальству, - отозвался Эфрон.

- Что-то намечается?

- Увидим.

- А Жемчужин?

- Вон, дрыхнет в углу.

- Казак не дрыхнет... - сонным голосом отозвался из угла Жемчужин, ворочаясь под английской военной шубой. - Казак набирается сил перед боем и пьянкой.

- Определенно так, - легко согласился Эфрон.

Медлявский наконец размотал башлык, и сбросил его на плечи, открыв лицо. Штабс-капитан внешним видом напоминал пухлощекого голубоглазого херувима, по недоразумению обзаведшегося усиками. Впечатление это портил только большой рваный шрам, на левой стороне лица. Словно бы херувим был выписан в старой церкви, и на лице отвалилась часть фрески.

Гущин тоже окончил вертеться, сбрасывая снег со своей великолепной 'шведской' куртки, - коричневой кожи, с меховым подбоем, (которую он реквизировал у кого-то из местных в Омске). Сдвинув папаху и поддетый под ней шерстяной шлем со лба, он яснее открыл свое правильных черт, иронического склада лицо.

- Прапорщик, - обратился Гущев к Эфрону, - найдется горячей воды?

- Только что вскипятил, - Эфрон показал на венчающий буржуйку чайник, -давайте налью вам в кружку, поручик.

Гарткевич тем временем закончил с обслугой оружия. Его огромные руки ловко заскользили по частям, вставляя их на места, возвращая конструкции Манлихера цельность.

- Гарткевич, вы ловкий манипулятор, - Похвалил со своего места Азначеев, как вам это удается? - Я от холода едва могу держать иголку.

- это потому что у вас пальцы худые, - объяснил Гартевич. - А у меня толстые. В них свободнее ходит кровь.

- Помилуй бог, вы правы. Создатель специально породил вас для сибирских морозов. Остается вопрос, - что здесь делаю я?

Азанчеев тоже закончил орудовать иголкой, и довольно посмотрел на зашитую перчатку. Среди правильных офицеров вообще нерях не водилось, но Азанчеев выделялся даже в общей среде. Долговязый длиннолицый молодец, словно вытянутый по вертикали, единственной горизонтальной 'доминантой' которого были роскошные, будто две сабли привешенные под носом, усы. За особенности тощей фигуры и принадлежность к полку 'черных бессмертных гусар', Зиновий Азанчеев получил за глаза прозвище 'Кощей бессмертный'. Другая кличка -'Три сабли', (две под носом, одна на поясе).