Избранница Павла (СИ)

— Хм. Хорошо. Тем более что времени у нас и, правда, немного, а дел невпроворот. Изучайте материалы и готовьте доклад. И сегодня вас тоже на У-2 отправим. Сейчас уже три часа ночи, и на машине слишком долго ехать. Тем более что вам с вашим бригадным начальством все равно общаться придется. Так что, пару часов здесь в соседней комнате поспите и вас отвезут.

— Благодарю, товарищ капитан госбезопасности.

И вот сейчас, Павла готовилась предстать, пред ясны очи своего комполка. Да не с пустыми руками предстать, а с официальным документом сразу от трех организаций. Общим признаком всех трех организаций было только наименование их головного наркомата. У-2 усыпляюще жужжал. Протирая глаза, Павла отметила, что пары часов для сна ей для отдыха было явно маловато.

— Слышь, друг. Ты поближе к штабу 23-го истребительного зарули если можешь. Знаешь где это?

— Знаю, могу и подвезти. А у самого, что ноги разболелись?

— Нет, просто не хочу с кучей народа здороваться. Дело у меня сегодня шибко срочное.

— Угу. Ладно, сделаем, раз такая срочность.

На крыльце штаба 23-го ИАП, богатырским манером развернув свои пусть не совсем богатырские, но и совсем даже не слабые плечи, глубоко дышал самый в этом полку главный человек. Его орлиный взгляд сурово глядел на приближающуюся фигуру старшего лейтенанта.

— Здравия желаю, товарищ полковник, разрешите обратиться?

— Явился, не запылился? Обращайтесь.

— Приказано доставить пакет вам и командованию бригады.

— Это что еще такое?

— Это пакет, товарищ полковник.

— Сам вижу, что не открытка! О чем тут?

— Так о том, что меня временно требуется командировать в новый Центр воздушного боя. Ну не одного меня, требуется еще человека четыре. Двоих с бипланов, и двоих с "ишаков". Ну и еще там ходатайство о разрешении мне через пару дней сдать переподготовку на "ишака" и допустить к полетам.

— Паша, ты что, совсем обнаглел? Медкомиссию, змий не прошел, а уже за моей спиной с НКВД договариваешься! Думаешь, я на тебя, злодея, управы не найду?!

— Никак нет, товарищ полковник. Ни о чем таком я специально не договаривался. Просто этой ночью меня это ведомство из кровати нежно так выдернуло, да и заставило свои предложения в срочном порядке готовить. В общем, спешат они куда-то. А раз я погранцов в последние пару дней отпуска сильно в воздушных боях замучал. То решили, что я уже совсем здоров, и больше ничего слушать не хотят.

— Опять, старлей, ты меня тут за дурака держишь. Если бы ты сам им сказал, что из-за здоровья пока не можешь летать, то никто бы тебя из больничной койки в небо не потянул. А?! Ты, что же это Колун хочешь совсем со мной поссориться?

— Не хочу. Можно вас на пару слов с глазу на глаз? А то уж слишком много народу тут.

— Ладно, жди меня тут. Сейчас я дежурному пару слов скажу, и отойдем с тобой побеседуем.

"Чем дальше, тем больше. Не знаю уж как для самого Колуна, а для меня этот отец-командир скоро точно в родного отца превратится. Каждый раз на меня смотрит как на блудное дитя. И хоть мне за Пашкины старые выкрутасы ни капельки не стыдно, ведь не я это делала. А все же в глаза ему смотреть не могу спокойно. Словно я долгов наделала, а вовремя отдать забыла".

Два красных командира стояли у развевающегося на легком ветру полосатого сачка посадочного конуса. Со стороны казалось, что это родитель отчитывает своего нерадивого отпрыска. И хотя на деле этих людей связывали взаимоотношения несколько иного характера, но стиль беседы и вправду напоминал семейный воспитательный процесс.

— Иваныч, послушай меня. Я ведь сейчас нарушу все мыслимые правила и совершу должностное преступление.

— Ты что же, сопляк, мне своими кулачонками грозить вздумал? А ну давай, попробуй! Так я тебе, щенку, сейчас покажу, как своего командира в хрен собачий не ставить. А? Чего замолк?

— На тебя, Иваныч, я бы руки в жизни не поднял. Хоть сам меня прямо тут на месте пристрели. А должностное преступление мое будет в другом. То, что я тебе сейчас расскажу, является тайной высокой степени секретности. Вот если ты захочешь меня под расстрел подвести, то можешь это кому-нибудь рассказать.

— Хватит уже, Паша, мне тут байки травить. Ты лучше скажи, как ты уговорил НКВДшников тебя в небо выпустить?

— Жаль, что ты, Иваныч, мне не веришь. Не уговаривал я никого. Просто мои предложения приняты и теперь времени на все про все у нас кот наплакал. И раз ты меня слушать не желаешь, то я пожалуй ничего рассказывать и не буду. И секретность тогда сохранится, ну а дружба… Много чего хорошего было за эти два года. Прости меня, коли что не так. И спасибо тебе, Иваныч, за все…

— Ты тут, старлей, из меня слезу не выдавливай. Я вообще-то старше и об уважении забывать не нужно. А ты еще пока мой подчиненный, так что, давай, докладывай, что там у тебя снова за хрень режется.

— Докладывать секретные сведения, товарищ полковник, я права не имею. И рассказать я их, Иваныч, могу, только если слово коммуниста получу, что все это, когда срок придет с тобой в могилу ляжет.

— Паша, ты, что совсем охренел? А если я тебе прикажу?

— Готов к любому взысканию за нарушение такого приказа.

— Угу. Знаешь, небось, что тебя твои новые покровители прикроют, вот и хорохоришься. Ладно, даю тебе слово коммуниста, что сказанное тобой никто кроме меня не узнает.

— Тогда слушайте, товарищ полковник…

…

— Вот так, Иваныч, придется мне ребят научить и в том монгольском центре за "японца" летать. А еще может так случиться, что буду я там свои "Тюльпаны" на боевых самолетах испытывать.

— Знаешь, Паша, мне иногда кажется, что ты уже окончательно с катушек съехал. А в этот-то раз, зачем именно тебе в эту кашу лезть? Обучил бы погранцов, да обратно в бригаду и вернулся. Ну, вот на кой хрен тебя туда несет-то?

— Пойми, Иваныч, там сейчас ребята в кабинах горят. А те с. уки, которых мы с ребятами над Кантоном гоняли, сейчас нашим салабонам обученным по методикам мирного времени уже юшку кровавую пустили. И пока начальство опытных бойцов соберет, сколько еще их в монгольских песках крылья сложит. Сколько?!

Полковник почесал затылок, глядя в след взлетевшему самолету.

— Дааа, Колун. Прав был комиссар. Так и хочется тебя святой водой окропить, чтобы дурь твоя из башки-то повывелась. Ты знаешь, а ты мне снился сегодня. Не знаю к чему этот сон. Говорят, что те, кого во сне мертвыми видишь, потом еще долго жить будут.

— Значит и мне долгая жизнь предстоит.

— Ты, Паша, в том сне меня своей гибелью от смерти спас. Глупо, конечно, в такое верить… Вот только боюсь я, Паша… Боюсь, что сон этот все же вещим окажется. Не хочу я мамке твоей письмо о геройской гибели ее единственного сына писать. Ни про кого из наших хлопцев писать не хочу, а про тебя, дурака, особенно.

— Не бойся, Иваныч. Я вон тоже себя к недолгой жизни готовил. Мол, сколько смогу проживу, главное, чтобы толк был. А мне одна гадалка харьковская по этому поводу как щелкнула по носу. Взяла да и нагадала, что я дольше проживу, чем я сам себе в своем легкомыслии отмерял. Ну, в том смысле, что не одну войну я насквозь пройду. Так что если уж ты, Иваныч, мне все-таки веришь, хоть и трудно тебе после всего, что было… Если веришь в то, что я тебя не подведу, то, пожалуйста, верь до конца. А вернусь из Монголии, сам мне любое наказание выбери.

— Все-таки точно дурак ты, Колун. В хрен ли мне твое наказание уперлось. Не потому тебя хулигана наказывали, что начальству это шибко приятно, а чтоб голова твоя за ум бралась, и плечи свои могутные покидать-то не спешила. Одно слово, чудо ты, Пашка. У тебя когда занятия в ШМАСе начинаются? Через час? Ну, так бегом машину лови до Житомира, а то опоздаешь.

— Разрешите идти?

— Бегом, старлей! А то я тебя и хворостиной могу ускорить… Не, ну вот ведь засранец…