Наследники по прямой. Книга первая.

В школе уже начинались вызванные появлением Гурьева процессы, которые он ожидал и на которые очень надеялся. Правда, Завадская пребывала по этому поводу в тихой панике, но его это не слишком смущало. Не возникало и разговоров среди коллег, которых он весьма опасался: до взрослых куда труднее достучаться, это дети всё схватывают на лету. Кое-кто из учителей был безотчётно напуган, конечно же, не догадываясь об истинной подоплёке разворачивающихся событий. Но, в общем и целом, - всё было пристойно. Штатно.

Идиллическое расположение духа, в котором пребывал Гурьев, легко всходя на школьное крыльцо и расточая вокруг себя ласковые улыбки, адресованные расцветающим при его появлении детским лицам, было грубо разрушено явлением маслаковской физиономии:

– Товарищ Гурьев! Зайди-ка ко мне в кабинет.

Гурьев не то, чтобы позабыл о спектакле, устроенном для Маслакова в первый день учебного года, но как-то за суетой последних дней не удосужился проследить за эффектом - уж очень был занят. А Маслаков, который, похоже, был так погружён в свой собственный мир, преисполненный его, Маслакова, значением и ролью в деле партийного и советского строительства, что даже всем понятные и вполне ясные ситуации преломлялись в его голове прямо-таки ошеломляюще своеобразно. Вычислить это для Гурьева не составило большого труда: у Маслакова всё было написано на заднице. Потому что на том месте, где у нормальных людей находится обычно лицо, у Маслакова находилась именно задница - с усами и ушками. Как же мне хочется кого-нибудь убить, с нежностью подумал Гурьев. А вслух осведомился:

– Надолго?

– А?! - опешил Маслаков.

– Я жутко занят, Трофим Лукич, - пояснил Гурьев. - Могу уделить тебе ровно, - он вскинул руку с хронометром к физиономии Маслакова и постучал ногтем по стеклу циферблата, - три минуты. - И добавил с милой улыбкой старого аппаратного волка: - Время пошло.

– Это как такое?! - ошалело спросил Маслаков. - Ты кто?! Ты… как такое?!

– Это, Трофим Лукич, новое штатное расписание, - заговорщически склонился к нему Гурьев. - Если тебе, паче чаяния, есть, что мне доложить - докладывай. Если не укладываешься в регламент - подай письменный рапорт. А разговоры с тобой рассусоливать - это мне совершенно некогда. Так я тебя слушаю. Внимательно.

– У?!? - сказал Маслаков. - А?!? Э-э-э…

– Гласные звуки проходят в первом классе. Что ты их знаешь все наизусть - верю. Говори, меня дети ждут.

Маслаков, похоже, собрался хлопнуться в обморок - во всяком случае, усы на заднице поехали в одну сторону, а ушки - совершенно в противоположном направлении. Сшибка ужасов, происходившая в мозгу Маслакова и отражавшаяся на физиономии, являла собой хотя и забавное, во многом поучительное, но отнюдь не приятное зрелище. Гурьев нахмурился и покачал головой:

– Соображаешь туго, товарищ Маслаков. А девушки - они, знаешь, любят длинноногих и начитанных. Так ты что-нибудь понял? У тебя осталось ровно сорок секунд.

– Т-т-т, - проскрипел Маслаков, становясь буро-малиновым. - К-к. П-п-п-п.

– Давай так, товарищ Маслаков, - Гурьев решительно взял несчастного Трофима Лукича стальными и цепкими, словно капкан, пальцами за плечо. Разворачивая и придавая ему необходимое ускорение, Гурьев посоветовал: - Пойди к себе, товарищ Маслаков. Повтори в тишине и покое все звуки русского языка. Гласные и согласные. И крепко, очень крепко, подумай - а надо ли товарищу Гурьеву лишний раз на глаза попадаться? Подсказку даю - не надо.

Он оттолкнул Маслакова и, наклонив голову набок, проследил, как тот врезался жирной спиной в стену. Гурьев кивнул и собрался идти дальше по своим делам, когда услышал за спиной тихий, звенящий торжеством и немного - совсем чуть-чуть - насмешливый, Дашин голос:

– Гур Великолепный.

Собственно, Гурьев не ожидал, что Маслаков сдастся совсем уж без боя. Но вот то, что партийное животное бросится искать управу на него, Гурьева, у Завадской - это было забавным, более чем забавным, сюрпризом. Завадская набросилась на Гурьева практически без предисловий:

– Вы больны?! Вы хромаете?! Или это новая мода такая московская - с тростью разгуливать?!

– В некотором роде, - беспечно просиял Гурьев. - Ну, это, разумеется, никакая не трость, но всё равно - не надо, не надо бояться.

– Яков Кириллович, миленький! Да что же вы такое творите?! Да он же вас… Ох!

– Ладно, - сжалился над ней Гурьев. - Ладно, Анна Ивановна. Давайте, я вам кое-что объясню. Обычно я этого не делаю, но тут уже у нас обнаружились некоторые чрезвычайные обстоятельства. Так я начну, с вашего позволения?

Гурьев прекрасно знал и понимал, что происходит - и с детьми, и с учителями, и даже с Завадской. Всё это химия, усмехнулся он про себя. Химия, сплошная химия - и ничего больше. Просто в последние год-полтора всё происходило со скоростью, изумлявшей его самого. Вот и в школе. Как когда-то для Тэдди, он мгновенно сделался всеобщим детским кумиром. В костюме, сидящем на нём, словно на манекене, сорочках и галстуках, а не в сталинке и галифе. В туфлях, а не в смазных сапогах. С непокрытой головой - символом свободы мысли и духа, а не в дурацком "партийном" картузе или полублатной кепчонке. С причёской, уложенной волосок к волоску, а не стриженый под тюремную "чёлочку". Пахнущий не порохом и раной гнилой, а кёльнской водой "4711". Другой. Совсем другой, всё делающий не так, по-другому. Да, против него всё ещё работала громадная инерция партийной агитационной машины. Но она уже буксовала - всё чаще, всё, глубже. А прямого столкновения с ним - не выдерживала вообще. Ломалась сразу же. И это его радовало. Он поудобнее устроился в кресле и улыбнулся Завадской во все свои тридцать два сахарно-белых, ровных зуба:

– Есть у меня один приятель. Можно сказать, друг. Настоящий товарищ. Он - народный филолог. Нигде и никогда не учился ничему такому. Но в придумывании всяческих прозвищ, вообще в игре со словами - ему нет, по-моему, равных. Так вот. Он, и другие мои друзья, однажды устроили новогоднюю шутку. Изготовили для меня такой смешной, очень смешной адрес, где обыграли… Моё прозвище. Вы же знаете, как меня дети зовут за глаза?