Аргентина: Крабат

4

— Мы не сможем помочь всем, — голос Шагала зазвенел металлом. — Мы не сможем спасти каждого, Марек. Сживитесь с болью, она теперь часть души, и вашей, и моей. Делайте, что должно — и будь что будет!

Качнул лохматой головой, отхлебнул из кружки.

— И пьете вы много. Стыдно воспитывать вас, взрослого человека, но так нельзя. P’jan da glup — bol’she b’jut!

Нидерландский поданный Йоррит Альдервейрельд, уроженец далекой Батавии, невольно вжал голову в плечи. Своего тезку он слегка побаивался. А еще говорят, что художники — мечтатели не от мира сего!

Кружки, глиняные, с маленькими веселыми бесенятами по бокам, были подарком самого Шагала к новоселью. Летучий нидерландец, занесенный случайным ветром во французскую столицу, искал жилье поближе к центру, чтобы не тратить время на разъезды. Нашел, да такое, что хоть музей открывай. Настоящая мансарда, чердак под скатной изломанной крышей, причем не где-нибудь, а на Монмартре. Помог все тот же Шагал, безошибочно указав на двор, куда вела арка, напоминающая ворота средневекового замка. За нею — старый платан, знавший еще времена якобинцев, а дальше неровный квадрат обшарпанных кирпичных двухэтажек. В одной из них и удалось задешево снять мансарду. Художник, мрачно усмехнувшись, пояснил, что двор пользуется дурной славой. Совсем недавно во флигеле, что врос в землю прямо посередине, нечистая сила испекла заживо целую дюжину апашей, заглянувших на огонек к местной колдунье. Уроженец далекого Витебска презирал суеверия, нидерландцу же было все равно. Испекут — так испекут!

...Фамилию он выучил, хоть и не без труда, с именем же вышла загвоздка. «Йоррит» никак не выговаривалось, даже после полной шагаловской кружки. Выкручивался просто, сразу же поясняя, что, mijn naam is не просто Йоррит, а еще и Марк. Именно так, de tweede doopnaam[ 96], его звали в детстве, zelfs in Batavia. «Марк» же без особых трудов превращался в «Марека», чтобы с Шагалом не путали.

И все бы ничего. Но слишком много этого «ничего».

***

— Не все такие железные, как вы, Марк. Я потерял семью. Они живы, но я их больше не увижу. Брат... Даже не хочу о нем говорить. Мне снятся люди, которых я убил или не смог спасти. Вы читали в газетах: Хинтерштойсер и Курц, прекрасные ребята, скалолазы. Сейчас спорят, взяли они Северную стену, не взяли. Это не важно, главное то, что их больше нет. А мне стоило протянуть руку — в буквальном смысле! — и они были бы живы. И Хелена бы не погибла, если б не моя глупость. А еще я искалечил жизнь замечательной девушке. Мне не сжиться с этим, Марк. Вы сильный, я — нет.

— Я не железный, Марек. И счет у меня ничуть не меньший. Но когда боль становится невыносимой, я вспоминаю боль иную, куда более страшную. Боль моего народа! Боль тех евреев, кто сейчас там — в Германии, Чехии, Австрии, Швейцарии... Но о евреях знает весь мир, а кто помнит о сорбах? Я не смею учить вас любви к Родине, Марек. Просто когда вы решите, что спустились на самое дно, вспомните, что под вами не песок, а крышка адского котла.

— После Олимпиады Бесноватый объявит поход против «дегенеративного искусства». Устроит выставку — а мы устроим свою, а потом проведем несколько аукционов. Пусть платит за рекламу, сволочь! С нацистского пса — хоть шерсти клок! А будут деньги — будет и оружие.

— I posle jetogo vy skazhete, Marek, chto vy taki ne evrej! Не спешите покупать пушку, придумаем что-нибудь получше. Но это потом, а завтра вы нужны мне трезвым, выбритым и соображающим. Ясно?

— Tak tochno, tovarishh komissar!

— Комиссаром я был очень давно, еще в Витебске. Но, знаете, кожанка, почти новые галифе и сапоги из настоящего желтого «шевро» у меня еще где-то лежат[ 97]. Был бы сейчас 1919-й!.. Однако время на дворе почти вегетарианское, поэтому выражусь мягко: закисли вы тут, Марек. Пожалуй, следует вас как следует взбодрить.

— Не надо, Марк. Пожалуйста!

— Nado, Marek! Nado!..

***

Мансарда сразу напомнила ему мельницу из сна. Отомар даже хотел отказаться, но не отыскал подходящего предлога. Говорить же правду — опозориться перед Шагалом. Согласился, а потом каждый вечер смотрел, как растут тени на полу. Ближе, ближе, еще ближе...

...Вода у самого горла, тело словно в свинец обратилось, вглубь тянет. Не совладать с заклятьем Теофила-Мельника! Тогда напряг Крабат все силы, протянул ладонь, позвал девушку: «Спаси, помоги выбраться!»

Теофил, проклятый чернокнижник, не подавал голоса, но был где-то рядом, то ли за стеной, то ли уже здесь, под изломанной скатной крышей. Пару раз Отомар порывался его окликнуть, но вовремя запечатывал ладонью рот.

...Девушка опустила руку в воду — и Крабат вынырнул на поверхность золотым колечком на ее пальце...

Сейчас был день, но тени все равно густели, а еще давила тишина. Радиоприемник, старая полированная коробка, скучал в углу без половины ламп и проводов. Надо было сразу отнести в починку, но все время что-то мешало. Тишина оборачивалась немотой, ни услышать, ни слова молвить. Некому — и незачем.

...Вернулась девушка в дом и скоро назад вышла с фартуком, полным зерна, — кур кормить. Незаметно соскользнул с еt пальца Крабат- колечко и упал на землю зернышком. А Теофил-Мельник тут как тут, петухом среди кур красуется, землю гребёт, наставил клюв, чтобы Крабата-зернышко склевать.

Потому он и пил, щедро наполняя подаренную Марком Шагалом кружку. Помогало не всегда. После двух бутылок дрянного «шато» начинало казаться, что Мельник уже здесь, за столом с кружкой- близняшкой в руке.

— Крабат!.. Кра-а-абат!.

...Мигом зернышко лисом обернулось. Схватил Крабат-лис петуха острыми зубами и разорвал в клочья. Вот и конец пришел Мельнику с Черного Холма.

Ничто не мешало блудному нидерландцу привести в мансарду гостей, тех же друзей-художников, познакомиться — почему бы и нет? — с хорошей девушкой. Накрыть стол, зажечь свечи... Но Отомар Шадовиц, последний Крабат, никого не звал на свою мельницу. Слишком опасно! Приходил лишь Марк Шагал, которому нипочем и Bog, и chert, и загадочный voronij graj. Отомар задерживался в городе как можно дольше, переступал порог, прогоняя тени желтым электрическим огнем, выпивал из глиняной кружки — и падал на кровать.

...Потом рассказывали люди, что в тот день, в тот час занялась мельница огнем, костром вспыхнула, дотла сгорела. А Теофиловы ученики, все одиннадцать, по белому свету разбежались-рассеялись.

Электрический звонок мансарде не полагался, зато над дверью висел настоящий медный колокольчик. Он тоже был тих и нем. Шагал предпочитал стучать азбукой Морзе — точка — тире — точка, а больше звонить и некому.

— Дин-дин-дин! — запротестовал колокольчик.

...Крабат же пошел себе дальше, к самому краю земли. Он и сейчас среди людей и делает то, что велит ему совесть...

Отомар Шадовиц очень удивился. Спрятал бутылку под стол, накинул пиджак и шагнул к двери.

В. Хеппи-энд. Исключительно для любителей хеппи-эндов  

События даны в обратной последовательности

5

Герда стояла на пороге — незнакомая, в дорогом взрослом платье с высоким воротом и широкой серебряной каймой. Стрижка «гамен», маленькие бриллиантовые висюльки в ушах, сумочка-крошка, точно на одну шоколадку.

— Goedemiddag, beste meneer Alderweireld!

Выговорив тщательно, по буквам, протянула сумочку:

— Брось куда-нибудь.

Марек, не глядя, пристроил взятое из ее рук на подоконнике.