От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

В сентябре 1917 г. Булгаков добился перевода в городскую земскую больницу города Вязьмы.

Еще в Никольском с Булгаковым приключилась беда: отсасывая дифтеритные пленки из горла больного ребенка, ему показалось, что одна из них попала ему в рот. Он приказал ввести себе вакцину. Начался страшный зуд, его ничем нельзя было унять, к тому же распухли и заболели ноги. Спасали уколы морфия. Он так к нему пристрастился, что на какое-то время превратился в настоящего наркомана. Основной задачей жены стало теперь добывание спасительных ампул. Если она приходила ни с чем, Булгаков впадал в неописуемую ярость: грозился застрелить ее, однажды запустил в жену горящую керосинку.

Продолжались эти страсти аж до возвращения в Киев, когда уже во всю полыхала гражданская война. Пристрастие к наркотикам, по мнению первой жены Булгакова, стало причиной того, что у него никогда не было детей.

Спасло чудо. Уже в Киеве его несчастной жене посоветовали вводить ему вместо морфия дистиллированную воду. И… началось отвыкание.

В феврале 1918 г. Булгаков освободился, наконец, от работы в земской больнице, а в марте они с женой уехали из Вязьмы в Киев, который в то время был «под немцами». Булгаков занялся частной практикой, как венеролог.

Все биографы писателя (М.С. Чудакова, Б.В. Соколов и др.) считают, что годы гражданской войны (1918-1920) – самый «темный» период его биографии. Ибо никак не удается уточнить сроки, когда и на чьей стороне он воевал. Но этой бухгалтерией мы заниматься не будем. Ибо для нашей цели вполне достаточно твердо установленных фактов.

Они таковы: в Киеве 14 раз менялась власть. Десять раз на глазах Булгакова. И каждая власть стремилась мобилизовать его на свою сторону, ибо во время войны дипломированный врач – всегда в дефиците. Но сам Булгаков не желал служить кому попало. У него были свои взгляды на происходящее, и он не желал изменять им.

Он был русским человеком, а потому идею «самостийной Украины» не принял сразу, и ее носителю Петлюре служить отказался (сразу дезертировал из его армии). Ему импонировала идея единой и неделимой России. За нее он готов был драться. Поэтому, как только представилась такая возможность, он стал работать врачом в госпитале Добровольческой армии генерала А.И. Деникина. Взяли его однажды к себе и большевики. Пришлось подчиниться. Но при первом же удобном случае удрал и от них.

Поэтому все последующие годы Булгаков старательно «затемнял» в своих «автобиографиях» годы гражданской войны, причем даже тогда, когда ему в ОГПУ дали понять – им все известно: и то, что сам он воевал у Деникина, и то, что оба его брата (Николай и Иван) ушли с Добровольческой армией за границу. И тем не менее природная осторожность Булгакова брала верх. Хотя в той же «беседе» в ОГПУ 22 сентября 1926 г. он сказал: «Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением».

Итак, оказавшись в лагере белых, Булгаков с женой в начале ноября 1919 г. перебирается во Владикавказ. Там он работает в госпитале и активно пишет в газеты. Но уже в январе 1920 г. Булгаков забывает, что он лекарь, и начинает зарабатывать на жизнь пером журналиста. Во вкус, однако, войти не успел – его свалил возвратный тиф. Лежал с высокой температурой, в беспамятстве.

Наступали красные. Белые сворачивали свои учреждения и спешно покидали город. Жена Булгакова заметалась: что делать? Оставаться у красных – все равно, что добровольно явиться в ЧК. Но врач сказал твердо: мужа не довезете, он очень плох.

Пришлось остаться. Когда очнулся и вышел на улицу, то вместо привычного триколора увидел красный флаг и понял – это конец. В городе его все знают, сдадут в ЧК, а там долго не разбираются. Но деться некуда. Бежать не мог – слаб. Пришлось остаться и даже работать в той же редакции. В октябре 1920 г. дознались-таки, что писал для белых. Выгнали. Хорошо, что хоть так. Но далее рисковать было уже просто глупо.

16 февраля 1921 г. Булгаков пишет из Владикавказа в Москву двоюродному брату: «Во Владикавказе я попал в положение “ни взад, ни вперед”. Мои скитания далеко не кончены. Весной я должен ехать или в Москву (может быть, очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь…» О том, что собирается уехать «далеко и надолго», писал и сестре Надежде в апреле 1921 г. Он понимал, что у него теперь две дороги: либо к братьям на Запад через Черное море, либо в Москву, где придется начинать жизнь советского писателя. Первое – страшно. Второе – противно.

Решил-таки еще потягать судьбу за хвост. В мае 1921 г. Булгаков один (на двоих денег не было) едет в Тифлис, оттуда – в Батуми. А уж далее путь один – за кордон. 2 июня 1921 г. он пишет из Тифлиса сестре Наде в Москву: «Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну, и судьба! Ну, и судьба!»

Когда жена, скопив денег, приехала к нему в Батуми, он уже был «с решением» – за границу они не побегут. Из двух зол выбрал, на тот момент, меньшее. Решил перебираться в первопрестольную. Свои скитания по Кавказу Булгаков затем описал в рассказах из «Записок на манжетах».

В сентябре 1921 г. Булгаков поселился в Москве. Странствия сменил на мытарства. Уж чего-чего, а нищенски оплачиваемой работы при большевиках было вдоволь. Булгаков устроился секретарем в Литературный отдел (ЛИТО) Главполитпросвета при Наркомпросе. Но попал под очередную реорганизацию: ЛИТО закрыли, а Булгакова уволили.

Недолго продержался и хроникером в частной газете «Торгово-промышленный вестник». Лопнула газета. И вновь – без денег. Жизнь никому не нужного изгоя. Но Булгаков не унывает. В свою звезду верит твердо. А пока – вновь пролетарская газета «Рабочий» и основной рупор большевистской идеологии – «Правда». Именно в этой газете Булгаков 4 февраля 1922 г. печатает свой первый репортаж «Эмигрантская портняжная фабрика». А с начала 1923 г. он штатный фельетонист газеты «Гудок». Пишет много. Обо всем. Пишет быстро, как получится. Это еще не произведения писателя, это – заработок поденщика.

С началом нэпа стало чуть легче дышать не пролетарским писателям: появились частные газеты, журналы, издательства. Активизировалась литературная эмиграция. В Берлине (отделение – в Москве) стала издаваться газета «Накануне». Ее готовили литераторы, объединившиеся под знаменами «Смены вех». Суть их позиции проста: раз большевики пустили капитализм в Россию (нэп), а с ним и либеральную печать, значит они на своей марксистской почве зачахли, стали перерождаться. А коли так, то и сотрудничать с ними – не грех. Вот, собственно говоря, и вся философия.

Сборник «Смена вех» вышел в июле 1921 г. в Праге. Его составили Ю.В. Ключников, Е.В. Устрялов, А.В. Бобрищев-Пушкин, Ю.Н. Потехин и др. Никак не могла уразуметь эта старая русская интеллигенция (предавшая, кстати, идеалы авторов «Вех»), что нэп – всего лишь «потемкинская деревня». Вот сделают нужное большевикам дело эти недалекие предприниматели (нэпмачи) и потемкинскую деревню уберут, а нэпмачей – по зонам.

Булгаков не особенно вникал в мудреные статьи «сменове-ховцев». Они печатали его сочинения. Это главное. Остальное – не его дело. Кстати, именно сменовеховцы купили булгаковские «Записки на манжетах», но не издали их. Не напечатали их полностью и в «Недрах».

26 октября 1923 г. Булгаков записывает в дневнике: «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени».

Не пришлось, к счастью. Просто грязь к нему не пристала. Ибо печатал Булгаков в их изданиях лишь «правдивое литературное слово».

Умолчать о булгаковских женах, значит утаить самое счастливое, что было в его несчастной судьбе.

С первой своей женой Булгаков познакомился еще гимназистом в 1908 г. Татьяне Лаппа, приехавшей на каникулы в Киев из Саратова, было в ту пору 15 лет. В 1913 г. они обвенчались. Конечно, Татьяна Николаевна любила не Булгакова-писателя, да он в ее годы им еще и не стал. Она любила просто Мишу Булгакова. Она была ему верной, главное – преданной женой. Именно ей он обязан тем, что не опустился на дно наркомании или, как говорят сейчас, «не сел на иглу». Она спасла его от смертельного тифа в 1920 г. Одним словом, с ней он прожил самые свои тяжелые, скитальческие и «нищие» годы.