Ветвь оливы

— Как всегда — слишком много и слишком мало одновременно. Но тебе, конечно, все равно. Ты считаешь себя и свою идею, отдельно взятого себя и отдельно взятую идею важнее всех остальных во времени и во вселенной? Все равно не выйдет. Есть ведь и другие планеты. И другие населенные миры. Что же ты собираешься сделать с нашим? Или ты думаешь, что то, чего ты сейчас не видишь, не существует?

Клинор несколько секунд пристально смотрел на меня.

— Собственно говоря — да, — сказал он негромко.

Я недоуменно моргнул.

— Что?..

— Никаких миров не существует там, где нас нет, — проговорил он спокойно и отчетливо, чтобы у меня не было сомнений ни в одном, произносимом им слове. — Когда-то мы исходили из ложной позиции, что почти все вариации происходящих или когда-то происходивших событий, которые возможны — существуют. Это неверно. Мы создаем их, когда совершаем в их отношении какие-то действия. Миры рождаются, когда мы приходим в них. Именно поэтому в мире возможно все. Это всего лишь наше воображение, делающее его материальным. Неужели ты думаешь, что все миры, в которые мы перемещались, действительно существовали? И их столько? И всегда можно найти такой, какой нужно или очень похожий на него? Пусть с некоторыми ограничениями — но это ограничения нашего собственного разума. Вот сейчас мы здесь, — он вскинул руку. — Этот мир — настоящий? Сейчас — да. Его не было, но он стал и будет настоящим, потому что здесь есть… мы. И я знаю что делать.

— Этот мир реален только потому, что в нем есть… ты? — я намеренно повторил паузу в формулировке.

— За себя, — сказал он, терпеливо наклонив голову, — я могу в точности поручиться, что я существую. Но я не могу сказать такого больше ни о ком, и ни о чем.

— Ты не первый, — заметил я. — Это называется — солипсизм. Только если ты один во вселенной, почему бы тебе не изменять все одним своим сознанием? И какое тогда тебе дело до остальных?

— Именно это я и делаю. Потому что все, что существует — это мое сознание. В том числе, все остальные, до которых мне есть дело. Хорошо, может быть, наше сознание, — прибавил он примирительно. — И может быть, наш мир тоже был настоящим, раз мы из него родом. Пусть и несовершенным. Но это мы делали его таким, каким он был.

— Так зачем же тебе этот? Ненастоящий?

— Затем, что у него есть шанс стать настоящим и совершенным. Он к этому движется. — Так вот тогда откуда должны взяться мифические поколения его продолжателей в ненастоящем мире? Из одного его желания? Он лепит их из ничего? — Но что касается того, что здесь было до нас, этот мир — химера. Он появился тогда, когда в нем появились мы. Мы лепим его из ничего, из пустоты.

— Ошибаешься. Здесь никогда не было пустоты. И довольно весомая часть меня подтверждает, что этот мир существовал и раньше. А вот теперь превращается потихоньку в абсурдную химеру. Лучше подумай, что именно тут осталось от тех нас, кого ты считаешь настоящими — призраки? Абстрактные идеи? Даже от тебя. Копия — это только копия.

Он покачал головой.

— Мыслю, следовательно, существую. А этот мир не существовал, пока нас здесь не было. И если мы отсюда исчезнем, не завершив творения — он существовать перестанет. Как мыльный пузырь. — Он посмотрел на меня пристально. — Не будет ни «весомой части тебя», ни всего того, что ей известно и дорого. Но тебе ведь дорого здесь что-то? Или кто-то? «Весомой части тебя»? Может быть, стоит остаться здесь, чтобы они могли жить дальше? Гипотетически — если мир изменить возможно, значит, он уже не раз изменялся. Почему бы на этот раз не сделать это по нашей воле? Ко всеобщему благу?

— По чьей-то частной воле этого вообще случаться не должно.

— Предпочитаешь власть толпы? — усмехнулся он вкрадчиво, прищурившись. — Или, может быть, ты веруешь в то, что вселенная обладает каким-то разумом?

— Надеюсь, что нет.

— То есть? — он, конечно, не понял моей надежды.

— Если бы она им обладала, в этом был бы признак единоличности и произвола.

Его глаза изумленно расширились. Став совершенно, небесно-голубыми. Он и впрямь был таков в молодости или он слегка модифицировал свою копию из эстетических соображений? Это было возможно. И скорее, всего, так оно и было.

— То есть, ты действительно предпочитаешь бессмысленность?.. Всерьез? Ход корабля «без руля и без ветрил»?

— Я предпочитаю «великое уравнение», с бесконечным множеством переменных.

Он услышал только одно слово, за которое схватился.

— Уравнение? — переспросил он. — Да ведь и я стремлюсь к тому же. К великому уравнению — к миру, в котором все будут счастливы и добры друг к другу. Может быть, мы сами несовершенны, но мы можем добиться совершенства…

Я посмотрел на него пристально.

— Не можем.

— Можем!

— Это не в природе вещей. То, о чем ты говоришь, может быть и могло бы изменить мир, если бы могло осуществиться, но осуществиться оно не может. Ergo [4], ты вообще не можешь изменить мир.

Он посмотрел на меня потрясенно и несколько раз моргнул.

— Что это значит? — спросил он непонимающе.

— То, что ты самым нелепым образом заблуждаешься. — А вместе с ним заблуждались и мы, хотя я подозревал, что не все… — Никакой настоящей опасности для нашего настоящего мира ты не создал.

То, что промелькнуло при этих словах на его лице, больше всего напоминало ужас. Значит, теоретически, хотя бы в кошмарах, он допускал такую возможность…

— Почему?!..

— Потому что все, что у тебя может получиться, это самые банальные войны и деградация — да, на современном уровне развития вряд ли все это грозит быстрым и тотальным уничтожением. Но это будет всего лишь деградация, которая и так вероятна всегда, на любом этапе. В ней нет ничего нового и исключительного.

— У людей не будет причины деградировать! — продолжал упрямо настаивать он.

— Если значительной их части отключить мозги, какую бы самую замечательную программу ты в них ни вложил, это деградация. Остальная часть населения — всегда будет кто-то «снаружи», «вне закона», совершенно одичает — и это будет деградация. Но в дальнейшем дикари будут захватывать новые территории, а твои совершенные люди — «безболезненно» терять знания, которые они не добывали сами, и в итоге потеряют и твое главное «знание» о счастье — которое всего лишь привнесенный извне искусственный элемент — стоит только потерять его рецепт и забыть, как с ним обращаться. И «счастье» рассыплется прахом, а деградация останется. Мало того, твой рецепт вскоре возьмут на вооружение другие — не твои «совершенные» люди. — Его глаза загорелись. Еще бы, я сам уже начал это. — Все это страшно неприятно, но, кроме того — в этом нет ничего сверхнеобычного. Вообще нет ничего, кроме неприятностей. А потом, очень много лет или веков спустя, может быть, эволюция понемногу снова пойдет вверх, если кто-то выживет. Австралия, в конце концов, еще не открыта.

— Но мне удалось разорвать связь! — проговорил он, едва не задыхаясь и глядя на меня с ненавистью. — Я знаю!.. Иначе тебя бы здесь не было, вам было бы наплевать на то, чего не происходит! Что не имеет никакого значения! Вы могли бы вернуть меня и оттуда! Но вы не могли! И это значит, что я прав, а ты… ты просто блефуешь!

Может быть я и собирался блефовать. Но уже понял, что вовсе этого не делаю. И чувствовал от этого, одновременно, невероятное облечение, желание торжествующе воспарить к потолку, и ощущение, будто нас провели и без надобности заманили в ловушку.

— Конечно. Связь тебе разорвать удалось. Потому что ты начисто разладил механизм переноса и потому, что сейчас события идут так, что этот мир становится все менее похожим на наше собственное прошлое — эта ветвь вероятностей стремительно уходит в сторону, и если мы в своем мире потеряли бы еще немного «реального времени», контакт мог быть совершенно утрачен.

— Он уже утрачен! Ты думаешь, я не проверял?! Да, я рисковал вернуться, но я не вернулся! Отсюда возврата нет!