Павел II. Книга 1. Пронеси, господи!

Генерал даже не сделал попытки понять — что за секретность может быть от него, когда шефы ЦРУ и ФБР от него секретов не имеют, в силу специфики работы его института и некоторых особенностей Атона Джексона. Он уселся на поролоновые нары и стал смотреть в камин.

— А я тут вот, именно тут работаю, — продолжал верещать Фейхоев, — вот сейчас книгу пишу: должен же кто-то, наконец, поднять свой международный голос в защиту советских негров!

Генерал удивленно перевел взгляд на писателя.

— Разве в Росси есть негры?

— Неужто нет, генерал? У нас там литературу всю сплошь одни негры сделали, и музыку, про мемуары говорить нечего… Вы хоть этого тухляка возьмите покойного, которому шведы подлые со страху премию-то дали, Петра Подунина: за него «Встать и пойти» один негр писал, «Взмахнуть папахой» другой, а на шедевр свой, «Начать и кончить» в четырех томах, он семерых позвал и всех потом в лагере сгноил… Книгу я об этом задумал. Писать, впрочем, может быть и не сам буду… но неважно, было бы слово сказано. Негры — сила!

«Это уж точно, увы», — подумал генерал и вспомнил о своем австралийском происхождении. Отчего австралийцев считают расистами?

— А вы располагайтесь, не стесняйтесь. С утра отец наш родной, может быть, уделит минутку-другую вам. Сегодня он с устатку целый день ваяет, да что там, он ведь каждый день в шесть утра встает и ваяет, ваяет… Подвижничество настоящее! Подвиг! А когда писать возьмется — то снова в шесть утра — в кабинет, а там у него книга новая на шести столах разложена, он и пишет, и пишет. Ложитесь, все равно сегодня вас не примет. Пить захотите — вот кипяток в чайнике, других услуг, жаль, не предусмотрено. Меня позвать захотите — в потолок стреляйте.

Генерал совсем опешил. Из чего бы он мог выстрелить? Огнестрельного оружия он не держал в руках с самой корейской войны. Представить что-либо стреляющее в руках медиума было вовсе немыслимо. Вот разве О'Хара. Форбс подумал — а не запротестовать ли. В его намерения входило сегодня же, поговорив с лауреатом, возвратиться в Колорадо, тем более что в ночное время у Тутуилы хорошая погода отлично получалась. Но Фейхоев и слышать ничего не хотел, спешно попрощался и покинул барак, да еще навесил на дверь солидный амбарный замок, — видимо, так полагалось по этикету. Генерал, секретарь и медиум остались втроем. Повинуясь невысказанному желанию генерала, О'Хара подошел к чайнику и нацедил чашку. Поскольку пар от чашки не повалил, генерал сделал вывод, что чайной церемонии даже в ее деформированно-русском варианте не предвидится. Увы, в кружке была водка. Форбс пожалел, что не взял с собой ни одного мага: глядишь, пригодилось бы теперь умение превращать вино в воду. Пить русскую водку генерал, ясное дело, не стал, по-стариковски сгорбился на нарах и стал разуваться.

— Отбой! — рявкнул невидимый динамик. Генерал это слово понял.

— И в самом деле отбой, О'Хара. Все равно нам до утра отсюда не выбраться. Ложитесь вон там, напротив. И вы, господин Ямагути.

Медиум, как выяснилось, уже обосновался в неуклюжем кресле у камина, на вопросы не отвечал и, возможно, спал, не сняв, конечно, очков. Впрочем, можно ли быть уверенным, что человек, вся жизнь которого протекает в общении с покойниками, в самом деле спит? Генерала это уже не интересовало. Как только его щека коснулась суконной, пахнущей какими-то химикатами подушки, он заснул. Ночью его дважды будила сирена. Вероятно, в главной усадьбе Пушечникова что-то происходило. Но генерал засыпал снова и все время видел один и тот же сон: ему снился рай будды Амитабы.

Когда генерал открыл глаза наутро, угли в камине уже догорели, их плотно укрывал серый пепел. В бараке было жарко. О'Хара осоловело протирал глаза, похоже, всю ночь не спал, японца в кресле было не видно и не слышно, однако жесткий черный хохолок над спинкой все-таки выдавал его присутствие. Не торчи этот хохолок, Форбс, может быть, и не вспомнил бы, что взял медиума с собой. Зачем взял — генерал уже не помнил. Может быть, имел какое-то предчувствие.

— Подъем! — рявкнул репродуктор, и это слово генерал тоже понял. Несомненно, за бараком велось наблюдение: отбой был провозглашен тогда, когда генерал собирался ложиться, подъем — когда собирался вставать. «И то спасибо, что не по часам», — подумал он, и в это время загремел снимаемый замок. На пороге стоял свежий, как огурчик, Фейхоев — насколько вообще может быть похож на огурчик молодящийся гибрид совы с вороной.

— С добрым утром! — пропищал писатель, спешно пожимая непротянутую генералову руку. — Чайку, кофейку? По-простому, не стесняйтесь!

— У меня чрезвычайно мало времени, господин Фейхоев, — ответил Форбс, просовывая ноги в сапоги. — Когда мы все же сможем побеседовать с мистером Пушечниковым? Я просил бы обойтись без церемоний.

Фейхоев с сожалением просеменил к столу, с трудом наклонил чайник и нацедил водки в кружку. Выпил, гремя цепью, и встал позади стола, держась за ручку чайника — из-за чего превратился в полное подобие вороны на ветке.

— Генерал, вы ведь монархист? — внезапно ляпнул он.

Форбс ответил не сразу.

— В Соединенных Штатах монархия невозможна. Я американец, к вашему сведению.

— Да нет, я не о том. Куда Штатам до монархии, не дозрели вы еще, молодая страна, горячая. Вы, кстати, австралиец, если уж на то пошло, простите за прямоту.

«Ну и длинный же у Арнольда язык», — нехорошо подумалось Форбсу о новом президенте. Привыкнуть к нему было трудно, больно уж много профессий сменил тот в жизни — но выбирать не приходилось. Сам же Форбс, повинуясь указаниям предиктора, за него и голосовал.

— Так когда же все-таки нас примет Пушечников?

— А хоть сейчас. Только не лично. — Фейхоев мотнул птичьей головой в сторону телеэкрана.

— Ну, давайте, — сдался Форбс. Пусть хотя бы так, лишь бы скорей домой. Неуютно американскому генералу сидеть в русском концлагере, хоть и бутафорском, и дожидаться, что какой-то литератор-скульптор снизойдет до беседы.

Фейхоев переместился к телевизору и чем-то щелкнул. Экран замерцал всеми красками, потом на нем проступили контуры каменного человека. Впрочем, не совсем человека. Экран демонстрировал статую, автор которой обладал незаурядным дарованием. Персонаж, коего изображала статуя, был немолод, по-казацки усат, облачен в пиджак, а под пиджаком просматривалась расшитая узорами рубашка навыпуск. Но на этом собственно человеческое в нем исчерпывалось. Из-под верхней губы торчали огромные, свисающие ниже усов и подбородка вампирские клыки; густую шевелюру прокалывали кончики завивающихся рожек, да и все лицо искажала гримаса дикой злобы и жадности. С одного из клыков свисала капелька каменной слюны — или яда? Брюки заканчивались не ботинками, а широченными копытами наподобие ячьих, сами же копыта словно бы тонули в болоте — хотя были всего лишь немного утоплены в низкий постамент. Все тело каменного человека было изогнуто: одна рука, выброшенная далеко вперед и в сторону, вцепилась когтистыми пальцами в книгу, другая, заложенная под фалду пиджака, похоже, почесывала поясницу. Правдоподобие искусства доводило эффект до жути: отчего-то зрителю сразу было ясно, что не кладет каменный вампир каменную книгу в отдельно изваянную в сторонке торбу — а именно тащит книгу из нее. Под торбой просматривалось стремя, до которого тщетно пытался дотянуть упырь свое правое копыто. И в завершение всего за спиной чудовища возвышался столб, к которому оно было приковано каменной цепью, защелкнутой на талии поверх пиджака. Форбса передернуло.

«С таким талантом — еще и книги писать?» — подумал он. На Западе никто скульптурным экзерсисам лауреата не придавал внимания. То ли претил натуралистический стиль, то ли вообще казалось всем ваяние Пушечникова чем-то вроде пресловутой «скрипки Эйнштейна». Да и не продавал писатель своих скульптур никогда и никому.

На огромном экране пока что живых персонажей не было, и со скуки генерал стал рассматривать неживые, выстроившиеся в довольно правильный круг возле вампира. Ближе всех возвышалась серая глыба, раздваивавшаяся футах в пяти от земли, образовывавшая какое-то подобие кентавра, с той разницей, что лицо изображенного и весь торс были обращены в сторону крупа, а сам круп представлял из себя письменный стол простейшей конструкции, почти пустой. Впрочем, на нем виднелась стопка каких-то одинаковых бумаг, одну такую бумагу кентавр держал перед собой, прижав краешком зажатого в левой руке стакана, и, видимо, собирался поставить на ней подпись дулом длинноствольного револьвера, кажется, маузера — из-за дальности Форбс не мог точно разглядеть систему оружия, — сжимал его кентавр все равно как авторучку. Лицо кентавра, светлое, нетрезвое, с зачесанными назад волосами, генералу было абсолютно незнакомо, и он перевел взгляд на следующую статую.