Бесконечное лето: Не чужие (СИ)

— Черт…

— Раньше она хотя бы могла приподниматься на кровати, есть самостоятельно, умываться из миски… Теперь стало хуже. Лекарства не помогали. Через полгода сиделка приходить перестала — сказала, дальше можно только за деньги. А денег у меня не было, мы жили на бабушкину пенсию, сорок пять рублей.

— Но можно же было обратиться куда-то… черт, по месту учебы хотя бы, объяснить ситуацию, или к соседям обратиться за помощью — не может же быть, чтобы всем вокруг было все равно!

— Соседи помогали, — спокойно сказала Лена. — Покупали продукты, подменяли меня иногда. В школе тоже не слишком придирались, если я приходила на второй урок без домашнего задания, зато с черными кругами под глазами. Они ведь все хорошие, неравнодушные люди, и, по большому счету, делали то, что считали нужным. Но этого было мало, так мало… И я не могла заставить их быть хорошими больше, чем они сами того хотели. А по больничным документам, бабушка моя была не лежачим больным, не требующим госпитализации. Забавно…

— Что?

— Бабушка у меня была верующей, и одной из вещей, который она всегда говорила было: «Господь всем дает испытания по силе — не больше, чем ты можешь выдержать». Не знаю, по-моему у Всевышнего было сильно преувеличенное представление о моих способностях.

— Бога нет.

— Может быть… Ей становилось все хуже. Управление руками немного восстановилось, зато стали отказывать мозговые функции, а это самое страшное… Однажды я вернулась домой из школы — а она ночную рубашку с себя пытается снять. Я говорю: «Бабушка, что ты делаешь?» А она: «Хочу надеть ту рубашку, в которой буду в гробу лежать». У меня внутри похолодело все: «Бабушка, что ты такое говоришь? Кто же это на живых людей надевают рубашки для мертвых?»

— А что она?

— Она смотрит на меня такими ясными глазами — они выцвели к старости, но все равно были зелеными, как у меня — и говорит: «Какая же я живая? Я давно умерла, вот и хоронить пора пришла ».

— Черт… А ты?

— Cправилась как-то. Как могла спокойно отошла к двери и говорю: «Хочешь рубашку — вот она в шкафу висит, иди да надевай». Она повозилась еще, но встать-то не может, так и заснула в старой. А наутро ничего уже не помнила, конечно.

— А потом, — сказал я очень осторожно, — потом прилетели «тряпки», и все стало…

— Да, еще хуже. Она уже почти ничего не понимала. Началась слепота на один глаз, потом второй. Медсестры перестали ходить, в квартире постоянно воняло мочой и калом. Я не могла там быть! — внезапно взорвалась она. — Не могла! Не хотела! Мне было шестнадцать, я хотела счастья! А не… этого!

— Ты делала все, что могла, и так хорошо, как это было на тот момент возможно. — Я положил руку на ее простое, честное плечо. — Может, это и сломало тебя на какое-то время. Выбило из нормальной жизни, оставило пару шрамов. Но жизнь не закончилась. Приходит новый день. Ты живешь. Мы продолжаем работать, все вместе. Знаешь, как сказал великий писатель: «Мы все сломаны. Но именно в местах надломов мы становимся сильнее всего».

— Кто это сказал? — Лена подняла взгляд.

— Один парень. Он потом умер.*

Мы помолчали. Снаружи приблизились, а потом отдалились звонкие голоса — девчонки, видно, тоже вернулись со своего экзамена.

— Я ведь ненавидела ее, — буднично сказала она. — Ненавидела за то, как она приковала меня к себе, как нуждалась во мне каждую минуту каждого часа каждого дня… Но я и любила ее — она была моей, не чужой, не чьей-то бабушкой, и она, случись со мной что-то, так же сидела бы у моей кровати, и кормила меня с ложечки, и выносила бы за мной, и меняла загаженные простыни…

— Лена…

— И вот они были внутри меня, постоянно, каждый день. Любовь и ненависть. И страх за нее — потому что вокруг бушевала война, и рушились здания, и гибли люди. И еще… в какой-то момент внутри поселилось гнусное такое, расчетливое ожидание, что, может быть, в какую-нибудь ночь от атаки «тряпок» обвалится потолок и придавит ее… или меня. И все это, наконец, закончится.

Она подняла на меня красные глаза.

— Только это не заканчивалось. Время шло. И ничего не заканчивалось. Я чувствовала себя мертвой, как она, и мне хотелось надеть уже ту чертову рубашку, и пусть бы меня положили в гроб, только чтобы не нужно было вставить в два часа ночи, и потом в пять часов, потом в семь, и ходить в школу, и кормить ее, и колоть… Все!

Была тишина. Капли воды в душевой падали, как слезы.

— И однажды утром я проснулась с очень ясной головой, встала, подошла к бабушке, вытащила у нее из-под головы подушку, положила на лицо и навалилась всем телом. Намертво. Не знаю, сколько я так лежала. Наверное, долго — даже успело стемнеть. Потом убрала все, позавтракала и пошла гулять по городу. Впервые за… год, наверное? К тому моменту я уже плохо понимала счет времени. А потом — еще немного позже — кто-то посадил меня в машину и привез в комнату с белыми стенами и долго кололи иглами в вены. Потом был специнт и… ну, дальше ты знаешь.

Она легко поднялась и встала передо мной — спокойная, красивая и страшная.

— И вот я смотрю на вас и слушаю ваши истории каждый день. Да, переломанные ноги, вырезанное горло и предательство дорогих людей — это неприятно. Да. Но каждый раз я задаю себе один и тот же вопрос: что вы знаете о любви?

***

Примечание к части

*Цитата принадлежит Эрнесту Хэмингуэю.

«Лена». Глава 15. Те, кто рядом

— Идиот! Чертов олух! Конченный дебил!

— Не то, чтобы я была в настроении спорить, — Алиса выглядит невозмутимой, но в глазах подрагивают золотые в прерывистом свете капитанской палубы чертенята, — но в чем причина стол глубокого и беспощадно правдивого самоанализа?