Der Architekt. Без иллюзий

Я молча выслушивал. Генерал, пятидесятивосьмилетний военный инженер старой кайзеровской школы, болезненно худой (до меня доходили разговоры доктора Брандта, что Герке страдает от серьезного заболевания поджелудочной железы), в целом был прав — коммуникациями на оккупированных землях следовало заниматься военным железнодорожникам, а не Дорпмюллеру, в настоящий момент напрочь парализованному «особой ситуацией со снабжением», как чиновники министерства предпочитали именовать бедствие на Украине.

— Теперь вопросом транспортного кризиса занимаются целых три ведомства, — недовольно поддакнул Отто Виль. — Включая ваш «Стройштаб», господин Шпеер. Остается надеяться на вашу неиссякаемую энергию — вы, как известно, работаете быстро.

Я пропустил неприятную колкость мимо ушей. Генерал-лейтенант явно намекал на язвительное замечание недолюбливавшего меня рейхсляйтера Роберта Лея — дело было давненько, восемь лет назад, когда я заведовал отделом «Эстетики труда» в Трудовом фронте. «Ах, специалист по эстетике? — сказал тогда Лей на заседании руководства. — Вот и занимайтесь прямым своим делом. Вы халтурщик от природы, Шпеер, но работаете быстро. Меня это устраивает. К Дню труда первого мая вы должны переделать все заводские помойки в скверы и цветники».

Слова рейхсляйтера широко разошлись и стали поводом для многих злых шуток, поутихших, правда, к середине тридцатых, когда за мной окончательно закрепилась репутация «архитектора фюрера» и даже «фаворита». И вот, надо же, напомнили…

— Уверен, мы наладим бесперебойное сообщение в ближайшее время, — нейтрально ответил я и распрощался. Всё, о чем должны были узнать Герке и Виль, я рассказал, о совместных мерах мы договорились, прочее маловажно.

Впрочем, разговор с генералами стал для меня еще одним тревожным звонком — все, с кем я сталкивался по вопросам военного строительства, так или иначе жаловались на чрезмерную заорганизованность и путаницу с постоянно меняющимся руководством. Что с этим делать, ума не приложу…

— Фюрер примет вас ближе к вечеру, после совещания, — известил меня Хайнц Линге. — Отдыхайте, доктор.

Весь короткий световой день я гулял по территории ставки, благо погода стояла восхитительная — яркое солнце, легкий морозец, безветрие. Запорошенные снегом сосны Гёрлицкого леса. Разительное отличие от неуютного промозглого Днепропетровска.

Заглянул во вторую охранную зону «Sperrkreis II», надеясь застать Фрица Тодта в его двухэтажном домике за железнодорожным вокзалом. К сожалению, разминулись — министр два часа как отправился к Гитлеру. Неожиданно встретил адъютанта фюрера от Люфтваффе Николауса фон Белова и Еву Браун; они ходили на лыжах.

— Альберт, как замечательно, что вы приехали! — Ева всегда хорошо ко мне относилась, мы впервые познакомились в тридцать четвертом году в Оберзальцберге и с тех пор дружили. В синем шерстяном костюме для лыжного спорта, с ярко-соломенными волосами, выбивавшимися из-под вязаной шапочки, и разрумянившимися щеками она выглядела блестяще, хоть сейчас на обложку журнала. — Я так соскучилась по вам и госпоже Шпеер, здесь такое уныние!.. Не откажетесь проводить нас?

Неторопливая прогулка до центральной резиденции фюрера заняла полчаса, которые мы провели за ничем не обязывающей болтовней. Молчун фон Белов предпочитал в разговор не встревать, лишь когда зашла речь о моем путешествии в Россию, осведомился, на чем я прилетел в Растенбург. Случайно не He.111 курьерской эскадрильи?

— А что, собственно, такого? Самолет был предоставлен обергруппенфюреру Дитриху…

— Да ничего, — с непонятной интонацией сказал Николаус. — Формально приказ вы не нарушили.

— Что за приказ? — удивился я. — Надежная, хорошая машина!

— В прошлом декабре, — начал объяснять фон Белов, — фюрер категорически запретил всем министрам, рейхсляйтерам и фельдмаршалам пользоваться двухмоторными самолетами.

— Что? — я ушам своим не поверил. — Тогда как он не доверяет «Кондору»?

— И тем не менее. У меня вчера была серьезная стычка с доктором Тодтом из-за этого распоряжения.

— Стычка? Бросьте, полковник! Министр Тодт один из самых флегматичных и уравновешенных людей, каких я знаю!

— Они поругались при мне, — сказала Ева Браун. — Николаус напомнил Тодту о запрете, а тот громко ответил, будто «такие приказы его не касаются».

Если традиционно осторожная в словах подруга Гитлера сказала «громко», значит, доктор Тодт действительно рявкнул на адъютанта фон Белова. Да какая в конце концов разница, на каком именно самолете летает имперский министр вооружений, проводящий большую часть времени в разъездах по разбросанным по Германии, Генерал-губернаторству и Богемскому протекторату предприятиям?

— Формально вы приказ не нарушили, — упрямо продолжил Николаус. — Поскольку к перечисленным выше категориями должностных лиц не относитесь. Но я рекомендовал бы…

Ева лишь глаза закатила — ее всегда тошнило от мерзкого канцелярита, на котором частенько изъяснялись военные, помешанные на своих уставах, директивах и предписаниях. Я попытался отшутиться — мол, фельдмаршальского звания мне не видать до гробовой доски, в министры скромный архитектор не метит, да и перспектива карьеры рейхсляйтера кажется мне сомнительной. Зачем вам еще один Роберт Лей?

Госпожа Браун хихикнула — она Лея тоже терпеть не могла.

…Вернувшись к себе, я переоделся — надо же, Хайнц Линге, отлично знавший, что с собой у меня один небольшой саквояжик с немудрящими личными вещами, отыскал отличный костюм точно по размеру, судя по несрезанным биркам швейной мастерской Мариенфельда, новый, с иголочки. Бордовый галстук и безупречно-белая сорочка так же лежали на столике возле дивана, на котором я провел предутренние часы. Талант!

А вот и сам камердинер — не преминул заглянуть, сугубо для формальности узнал, нет ли у меня дополнительных просьб, выслушал благодарности за безупречный прием и сообщил, что доктора Шпеера ожидают в столовой ровно в 19.30 к ужину.

— Фюрер непременно желает встретиться, — доверительно сказал Линге. Выстроил на лице слегка огорченное выражение. — Тяжелый день выдался. Не огорчайте его.

Даже так? В устах Линге такое предупреждение выглядит серьезно. Я, пожалуй, лучше других знаю, что обозначает «тяжелый день» для Гитлера — о нет, фюрер не станет срываться и шумно распекать первого попавшегося под руку. Вопреки слухам, он редко повышает голос, только когда требуется произвести впечатление и подтвердить свой непререкаемый авторитет.

Скорее я столкнусь с апатией и нежеланием заниматься важными делами — следовательно, доклад о положении на Востоке придется отложить на грядущий день.

— Половина восьмого, — заново напомнил Хайнц Линге. — Как и обычно, на столе будет карточка с вашим именем. Осталось полчаса, может быть, пройдете к связистам? Вас соединят с женой по правительственной линии, я распорядился.

— Слушайте, Линге…

— Весь внимание, господин Шпеер?

— Где вы этому научились?

— Прошу прощения, не совсем понял вопрос.

— Повторяю: как вы это делаете? Начиная от костюма до памяти о том, что я не разговаривал с Маргарет с января месяца?

— Привычка, доктор. Узел связи — налево по коридору, увидите табличку…

Линге был совершенно прав: выглядел Гитлер переутомленным. Он вместе с Фрицем Тодтом вышел из двери, ведущей к комнате для совещаний, подал мне руку, сказал «Здравствуйте, профессор Шпеер» и молча сел за стол. Вот так официально — «профессор». Ни единого лишнего вопроса. Обычно он проявляет куда большую учтивость, непременно осведомляется о здоровье Маргарет и детей, стараясь поддерживать реноме радушного и гостеприимного хозяина — в довоенные времена у Гитлера это неплохо получалось.

Сегодня всё ровно наоборот. Обычно к ужину приглашается несколько человек из самого близкого окружения, по левую руку от фюрера сидит Ева Браун, приходят секретарши и офицеры ставки. На этот раз даже намека на «домашнюю обстановку» не наблюдалось. Больше того, отсутствовал Мартин Борман, давно превратившийся в ходячий предмет мебели при рейхсканцлере. Только я, доктор Тодт, сам Гитлер и полковник Шмундт.