Обноженный

— Ну! Долго ты ещё телиться будешь? Показывай — куда лечь. И покончим с этим.

Мираж из образов, эмоций, оценок и стереотипов 21 века — развеялся.

Всё как обычно: вокруг «Святая Русь», нормальное средневековье. Передо мной — не юная нежная девушка, а гордая аристократка. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающее окружающих за это отношение долженствования.

Не ребёнок — вполне взрослая женщина, прожившая уже почти половину здешней женской жизни. Готовая, морально и физически, принять на себя роль хозяйки большого боярского дома, замужней женщины, боярыни. Ввязаться в околокняжеские интриги, терпеть, а может, и полюбить, так, как это слово здесь понимают, старого мужа, крутить им, как своим подолом… Прикрыть, отмазать отца-казнокрада. Использовать ворованное к собственному удовольствию. Возможно, и самой поддерживать, принимать участие в этих играх. Наплодить и взрастить следующее поколение таких же… «пиявок». Прирождённая «хозяйка жизни».

Да и я для неё — не человек, не «муж добрый», а «купчик мутный» — набродь плешивая, безродная, сопливая, мимопроходящая… с деньгами. Хорёк вонючий с претензиями.

Остаётся соответствовать ожидаемому публикой образу:

— Вон, с лежанки, подстилку на землю скинь, да расстели пошире.

Злоба во взоре сменилась недоумением:

— Чего? Постель стелить не умеешь? Не боярышни это дело? Так может — Агафью позвать?

Только головой мотнула. Не хочет. Хоть что-то человеческое ещё есть — служанки стесняется, стыдно ей.

Катерина рывком сдёрнула комковатое лоскутное одеяла на пол, начала, ползая на четвереньках, растягивать его поудобнее. Как вдруг, вспомнив обо мне, взглянула через плечо, ойкнула и прикрыла ладошкой попку.

— И долго ты так стоять будешь? Я-то до утра совершенно свободен.

Прежняя манера: остановившийся взгляд, устремлённый прямо перед собой в стену, плотно сжатые, аж до судороги, челюсти, резкие, отрывистые движения. Но вид… с этой стороны… ракурс, так сказать… Может, я преувеличиваю насчёт важности «А поговорить»? Пожалуй, на разик меня и так хватит. Или — на два… Или — на три…

Девушка, сохраняя прежнее кирпичное, каменно-красное, выражение лица, легла на спину солдатиком. Вытянула вдоль тела руки, плотно сжала ноги. И крепко закрыла глаза. Но привычка подгонять и указывать вбита накрепко:

— Ну. Или ты только поговорить горазд?

Интересно, и как она это себе представляет? В такой позиции…

— Не нукай. Целка-понукалка. Ты меня ещё этому делу учить будешь! Повернись поперёк, подушку сунь под задницу, руки в стойку упри.

Я поплевал на пальцы и погасил лампадку перед иконами. В избе стало темно как… Да что я всё негров вспоминаю! Нету их тут!

Я не эксгибиционист. Да и хвастать своей «шкуркой с икоркой» где ни попадя, перед кем ни попало… Но сейчас мне темнота нужна чисто… инструментально.

— Ты где? Ага. Руки дальше закинь за голову. Вот, правильно.

Двойной щелчок наручников, серия нарастающих её рывков в попытке освободить защёлкнутые, за вбитой в землю стойкой лежанки, руки. Вскрик:

— А… Ты…! Змей гадский…!!!

И рушничок — прямо в аудио-выход. Куча суеты, извиваний и дёрганий, мычания и сопения. Теперь, прижав ладонью лицо, так, что и нос зажат пальцами, можно неторопливо посчитать про себя. Нормальный человек держится без воздуха до трёх минут. Но здесь… Ага, пошла новая серия рывков. «Дышать! Дышать!». Уже не возмущение, не сословная гордыня и прочая высшая нервная деятельность, а нормальная физиологическая паника.

Мда, поскреби любого хомосапиенса и через три минуты отсутствия кислорода — в каждом обнаружится инфузория туфелька. Ну, почти в каждом.

— Ладно, дыши. Дыши и слушай. Ты пришла сюда отдаться за серебрушки. Как любая шлюшка пристанская делает. Так и делай тако же. Отрабатывай. Ублажай. Ты, Катька, дура. Дура бестолковая, неумелая. Навыка у тебя нет. Поэтому делать будешь — чего я велю. А что б ты, покуда научение будет, руками не дёргала, с мысли не сбивала, я тебя и пристегнул. Отработаешь своё, ублажишь сладко — отстегну. Будешь орать да своевольничать, в нерадивости да в неумелости упорствовать — взыщу, не помилую. Поняла?

Вроде — кивает. Но только убираю руку с лица, как снова поток рывков, мычания, шипения. Пытается ударить меня ногой. Господи, девочка! Ну, так я просто снова зажму тебе нос. Со мной-то поспорить можно, а вот с законами природы? С твоим собственным телом, которое хочет дышать?

— Не надоело? Успокоилась? Ну и хорошо. Ноги раздвинь. Шире. Коленки согни. Ты так славно только что тут извивалась. Всем телом. Сейчас так и подо мной елозить будешь. Будешь? Вот и умница. Ты же за этим сюда и пришла.

Чуть точнее: она пришла сюда за серебром. А не — за «этим». Но… стереотипы и обычаи, табу и умолчания… девице явиться одной, ночью, в дом к чужому мужчине — бесчестье. Потому что все предполагают: будет секс. Можно, конечно, и чайку попить, и плюшками побаловаться. А потом — трахаться. Или — до того. Но — обязательно. Без этого — никак. Это — обычай. Повсеместный и всенародный. «Все это знают».

Вот и Катя, решившись придти ко мне, изначально, в своей красивой головке, убедила себя в том, что она идёт на случку. Поэтому и команду мою: «Раздевайся» восприняла как должное, как ожидаемое. Пусть и неприятное, но очевидное, неизбежное. Согласно стереотипам здешнего «святорусского» социума.

Чем полезны общефилософские рассуждения? — Притормаживают эрекцию. И это хорошо, потому что аж больно. Даже темнота не помогает. «Мужчины любят глазами»… Хоть закрой глаза, хоть открой — всё едино — ничего не видно. Но когда так хочется… можно и не глядя.

Разобрался в темноте с её и своими ногами, поплевал на ладонь, смазал… предполагаемые к использованию части тела.

Кстати о смазке. Работал я как-то на сверлильном станке, и оборвался у меня патрубок маслоподачи… Нет, об том случае — не сейчас.

— Катька! Что ты пыхтишь да крутишься?! Я ж с тобой ещё ничего не делал!

Мычит чего-то. Пришлось улечься между её раздвинутых ляжек и вытащить кляп изо рта. Молчит, сопит нервно. Я что, такой тяжёлый? А как же она со старым казначеем собиралась?

— Ты кончай лениться да лодырничать. Задумала курву гулящую изобразить — так работай. А то оплаты не будет.

Нервно дрожащий голосок на грани плача:

— Я… Я не знаю! Я не умею!

— Так я научу! Перво-наперво расскажи мне — какой я хороший. Ну, типа: О! Какой ты могучий! Или — сильный. Или — быстрый… Не, «быстрый» в этом деле… не пойдёт. Короче: всё, что вспомнишь вроде золотой-яхонтовый.

Отрабатываем интонацию, уточняем реплики. С дыханием у неё… пришлось приподняться. Но всё равно… ахает посреди текста и замирает. Прислушиваясь к собственным тактильным ощущениям.

Как говаривал Гамлет: «Буты чи нэ буты — ось дэ заковыка». Мелкая суетня ногами посреди произнесения очередного «ах, какой ты… ох, какой у тебя…» — вызывают чувство дисгармонии и плохой самодеятельности. И вообще — чего дёргаться? Заранее же известно: «буты!».

— Теперь перейдём к пожеланиям. Что-нибудь с восторгом и страстью. Попробуй произнести: Ах! Обними меня крепко! О! Возьми в меня сильно! У-у-у! Засади в меня глубоко!

Нормалёк. Смысла произносимых слов она уже не понимает, а вот музыку, страстно-жаждущий тон, хоть и с дозой истеричности — выдерживает. И уже пошла моторика: тело подо мной согрелось, начало двигаться, чуть выгибаться, чуть сжиматься и расслабляться. А то лежала, понимаешь, как бревно. Раскидистое в некоторых местах.

— Глаза закрой.

Щелчок «зиппы», оставленной мною на краю лежанки, выбрасывает небольшой тусклый огонёк. Но в окружающей тьме он кажется маленьким кусочком солнца, вдруг появившимся в избе.

Катерина отдёргивает от света голову, но я возвращаю её лицо в прежнее положение и, успокаивающе объясняю, впихивая рушничок снова ей в рот:

— Это так, на всякий случай. Чтоб ты не кричала. Ты ж не хочешь, чтобы на твой крик люди сбежались? Вот и молодец.