Сто лет безналом (СИ)

— Твари! — рассвирепел Родимчик, выхватывая из-за голенища нагайку, которой в исупленнии принялся охаживать упавших. — Встать, суки! Уроды! Встать!

Но копошащиеся в грязи каторжане, слыша свист кнута, лишь глубже вжимали головы в плечи, закрывались руками, стараясь уклониться от обжигающих ударов. На выручку офицеру сбежались рядовые. Слаженно действуя прикладами и сапогами, солдаты быстро навели порядок и поставили упавшую спайку на ноги. Колонна вновь продолжила движение.

— Ваш бродь, — позвал офицера Белобородько, — разрешите обратиться?

— Валяй, — раздраженно откликнулся Родимчик.

— Зря вы так переживаете, ваше высокородь, — укоризненно покачал головой конвойный, — от этого несварение может приключиться, али боли головные. Просто вам внове, а я человек тертый. Вы на них внимание сильно не обращайте, спокойствие, оно при нашем деле — первейшая вещь! Я-то ужо не первый годок сопровождаю, знаю, чего говорю. А спайку первую лучши в середку передвиньте, а то в ней новые покойники образуются. Мне-то их не жаль, но путь длинный — пусть своими ногами топають.

Выслушав тираду подчиненного, Родимчик угрюмо кивнул, но — таки прислушался к совету. Сделав необходимые распоряжения, офицер поехал бок о бок с бывалым солдатом.

— А вот скажи мне, Белобородько, неужели каждый этап такой… такой, — Родимчик замялся, подбирая формулировку, но конвоир понял его с полуслова.

— Когда как. Инда гладко, инда нет. Самое милое дело, когда этап идет на «слове старосты», и нам тогда послабление выходит, да и душегубов никто плетьми не погоняет. И никогда «на слове» побегов не случалось, сами же каторжане друг за другом смотрят.

— Это как? — с интересом спросил Родимчик.

— А так, — пояснил Белобородько, — находиться иногда среди каторжников человечек весомый, его тати сами из толпы выделяют, «старостой» нарекают. Он от всех этапников с нами, с конвоем тоись, разговор ведет: ну там что бы не погоняли палками, кормили по — людски, а в замен он обещается порядок средь своих людей держать. И держит таки, ну там, чтоб не бунтовали, не бегли, поторапливает сам. Следит, одним словом. Если этап на «слове» идет, считай полдела сделано. А этапы иногда бывают ого-го, не чета нашему. Кандальных две-три тыщи на каторгу, да еще ссыльные налегке, да еще с ними и семьи с детьми, повозки со скарбом, лошади, да наш брат солдат здеся же. Настоящий караван-сарай. Попробуй, уследи за всем. Тут-то всякие тякать и мастыряться. Но и «на слове» оказии тоже случаются, ить власть над сбродом энтим у одного старосты в руках, бунт устроить — раз плюнуть. Я, правда, не попадал, но Трохимчук, — Белобородько указал на своего приятеля, идущего по другую сторону колонны, — попробовал того добра вволю. Из тогдашнего сопровождения почитай только половина уцелела, остальных цепями подушили, да из ружей отнятых постреляли. В бега полтыщи каторжан ушло, а тысячу конвоиры ухлопали. Старшой этапа, говорят, после этого застрелился, царство ему небесное, — Белобородько размашисто перекрестился.

Родимчик судорожно сглотнул, и тоже осенил себя крестным знамением. После этого беседа заглохла сама собой. В Недюжиное этап вошел в сгущающихся вечерних сумерках. При прадеде нынешнего хозяина Недюжинное было процветающим поместьем. Скотопромышленник Петухов некогда разводил здесь скот и немало в этом преуспел. Деду, а затем и отцу нынешнего владельца поместья пришлось изрядно потрудиться, чтобы пустить на ветер грандиозное состояние прадеда. Так что к нынешнему времени от большого процветающего поместья осталось лишь несколько жилых домов, да пустые хлева и конюшни, вмещающие в былые времена многочисленные поголовья скота. Вот в этих пустующих помещениях Петухов — младший и расположил обессиленных каторжан. Солдаты быстро загнали заключенных под крышу, где последние попросту рухнули на покрытый остатками прелой соломы земляной пол. Родимчик самолично расставил караулы, отдал заместителям соответствующие распоряжения, а сам отправился на званный ужин к хозяину поместья. На Недюжинное неспешно опустилась ночь. В затхлой темноте старого хлева, где за долгие годы запустения так и не выветрился запах навоза, вповалку лежали каторжане. Тем, кому посчастливилось забыться во сне, и хоть на мгновение вырваться из ужасающей действительности, завидовали те, кого сладкие объятия Морфея обошли стороной. Прохор тоже не мог уснуть: болели сбитые кандалами руки и ноги, ныли попробовавшие солдатских палок ребра. Раздражал сосед-покойник, которого пришлось нести всю дорогу на своем горбу — так уж вышло, что попал Прохор в ту самую злополучную первую спайку. Мысли бежали вяло — болела голова, ей тоже досталось от армейских кованных ботинок. Нужно было срочно что-то делать, но на обдумывание этой мысли просто не было сил.

— Слышь, босяк! [41] — услышал Прохор чей-то сиплый шепот. — Тебе говорю, — неизвестный подергал Дубова за рукав, — тебя ведь Прохором кличут?

— Ну? — устало спросил Прохор.

— Земеля, сдохнем мы на каторге, — продолжал шептать неизвестный, — тебе сколько дали?

— Пятнадцать, — прошептал Прохор.

— Мне четверть отмерили — столько на рудниках не живут! Бежать надо! Сейчас! Потом поздно будет! После Орловского централа, — горячо зашептал в ухо Прохору незнакомец, — конвой свежий будет, отдохнувший. А как в Сибирь войдем, так и вовсе не с руки, вокруг на тыщи верст тайга, сгинуть там — раз плюнуть! Сейчас бежать надо! Сей… — незнакомец зашелся сухим кашлем.

— Как? — взвился Прохор.

— Мне старый знакомец рассказал, — откашлявшись, прошептал неизвестный, — что ты медвежатник знатный. Замок спаечный ломануть сможешь?

— Раз плюнуть, — ответил Прохор, — по пути сто раз мог снять, но конвоя боялся. Пристрелят — не спросят. И будет в нашей спайке три покойника.

— Ломай, — распорядился новый знакомец.

Прохор нашел в темноте замок, пробежался по нему пальцами. Закрыл глаза и сосредоточился. В руках потяжелело — кадуцей явился на зов хозяина. Едва только Дубов коснулся замка посохом, тот бесшумно открылся. Самое интересное, что никто кроме хозяина кадуцей увидеть не мог, Прохор проверял это неоднократно. Некоторые видели вместо жезла отмычку, некоторые — обыкновенного абакумыча. [42] А сия чудная вещица могла открывать любые замки: амбарные, дверные, сейфовые, какой бы сложности они не были. Кадуцей был универсальной отмычкой, несбыточной мечтой любого вора.

— Готово, — шепотом окликнул Прохор незнакомца, — дальше чего?

— Т-с — с, — шикнул незнакомец, сползая с общей цепи. — Дуй за мной, только тихо.

Прохор, стараясь не шуметь, пополз за новым знакомцем. Держась за цепь сковывающую ноги напарника, Прохор неотрывно следовал за ним в темноте. Неожиданно товарищ по несчастью нырнул в какую-то яму. Дубов поспешил последовать его примеру — нащупав в темноте лаз, вырытый кем-то в земляном полу, Прохор рванулся к свободе.

Копыта звонко цокали по булыжной мостовой. Раскрасневшийся извозчик неустанно понукал изнывающее от летнего пекла животное. Старый мерин укоризненно косился на хозяина, но справно трусил мелкой рысцой. Извозчик усердствовал не зря: в его видавшем виды открытом фаэтоне восседали два респектабельно одетых господина, что заплатят за поездку не скупясь.

— Через квартал повернешь направо, — распорядился один из двух, маленький чернявый господин, руки которого, несмотря на летнюю жару, скрывались под черными лайковыми перчатками, — потом через три дома будет желтый двухэтажный особняк. Вот там и остановишь.

— Уж не к мадам ли Кукушкиной в гости изволите? — любезно поинтересовался возница, обернувшись к господам.

— А если и к ней, — вкрадчиво ответил чернявый, — тебе какой в этом интерес? Ты, шельмец, может, что-то плохое против мадам имеешь?