Усни, красавица

– Как? – Лидочка настолько удивилась, что нечаянно нарушила обет молчания.

– Ты Соньке сказала, что Осетров в лыжном костюме из дома ушел, чем, так сказать, подписала ему смертный приговор.

И Петрик довольно засмеялся. Вот смеяться ему было нельзя – лицо его не было приспособлено для смеха, оно стало глупым и гнусным. Впрочем, Лидочка вынуждена была себе признаться, что ее суждение необъективно. Она ненавидела эту рожу как воплощение всех современных пороков больного общества и как холодного мерзавца – он не мог показаться ей красивым или привлекательным.

– Я вычислил, – сказал Петрик. – У меня котелок не зря привинчен. Я вычислил, куда он мог рвануть в лыжном костюме – не в Ригу же! Значит, близко от Москвы. А дачи у него нет. Значит, в какое-то такое место, где холодно и неуютно. С целью – отсидеться и спрятать деньги. А может, и не отсиживаться – хрен его знает. Главное, я понял, где он прячется – на сгоревшей даче, у Аленкиной бабки. Во Внукове. Методом исключения. Сечешь?

Конечно же, секу, подумала Лидочка. Ему нетрудно было сделать такой вывод, особенно если рядом, неизвестно в какой роли – жертвы или сообщницы, находится однокашница и лучшая подруга Аленки, которая знает, где расположено бабушкино пепелище. Пепелище, куда и Осетров не раз ездил со своей любовницей, – хозблок, который лишь в бездомной России может служить уютным шалашом для возлюбленных. Все думали, что дача-то сгорела, а про сарайчик никто не подумал. Но Осетров подумал, а потом и Сонька подумала.

– Я только не мог догадаться, – продолжал Петрик, расстегивая пальто – ему стало жарко, – я не мог догадаться, что он сам деньги ищет. Я сам там не был, но люди, которые там работали, говорят, что он нечеловеческие муки выдержал – и не признался, где деньги спрятал. Такие не выносят. Я ятвягов на это дело отправил. Они русских ненавидят. Им мучить русского – одно наслаждение.

Петрик наклонил голову и внимательно посмотрел на Лидочку.

– Хочешь сказать, что я – убийца? Нет, я никогда никого пальцем не тронул. Мне это доктора не велят. Но ты пойми – довести можно любого. Я тоже хочу быть честным бизнесменом, ездить на своем «Мерседесе» и делать деньги. Но мне не дают! Я живу на помойке, в говне собачьем! Как я выбью свои деньги, если никто не хочет играть честно? Я спать ложусь – боюсь, что не проснусь.

Петрик разжигал себя, он говорил все громче. На кухне замолчали, прислушиваясь к монологу.

– Как мне достать Осетрова, если он украл мои бабки – ведь только двое знали про деньги. Сонька слишком меня боится, чтобы утаить – да и как она утаит, куда денет? А вот Осетров, комсволочь, решил меня прокатить. Вот и докатался. Получил, чего хотел!

– Но у него же не было денег! – вырвалось у Лидочки.

– Откуда я знал! Все против него! Может, если бы не исполнители, а я сам туда поехал, я бы поверил ему. А у ятвягов было задание – вынуть бабки. Они и прикончили его. Не поверили. Только удивились, какой упрямый, – ему так больно делали, а он денег не отдал. Его убивают, а он денег не дает… А теперь скажи мне, Лидия Кирилловна, как ты бабки перехватила?

Лида не ответила. Она все еще находилась в глупом, тупом состоянии, когда остатки разума диктовали ей единственный выход – немедленно отдать деньги этому бандиту! Но инстинкт самосохранения или чувство, схожее с ним, подсказывало иное: не сознаваться. Потому что как только ты сознаешься – пользы от тебя ровно грош, а вреда – в тысячу раз больше. Ты опасный свидетель. И тебя лучше и спокойней убить.

– Когда вы улетаете? – спросила Лидочка.

Петрик был удивлен. Светлые редкие брови уехали под космы желтых волос.

– Еще сказать – куда?

– Я спрашиваю – когда вы улетаете? – повторила вопрос Лидочка.

– Зачем тебе знать?

– Я хочу жить, – ответила Лидочка.

– Объяснись.

– Я объяснюсь, и вы ничем не рискуете, сказав мне правду.

– А если не скажу? Если совру?

– Вы же не знаете, что вам выгоднее – врать или не врать, в какую сторону врать…

Петрик задумался. Но не придумал ничего убедительного. Потому сказал, решив, видно, что ему и в самом деле ничего не угрожает:

– Рейс у меня в четырнадцать сорок.

– Куда?

– Неважно. За границу.

– Границ теперь много.

– Границ теперь много, – повторил Петрик. – Зачем спрашивали?

– Осталось четыре часа. Вам пора уже собираться.

– Пора. А я теряю на вас время.

– Тогда я объясню. Честно. Потому что надеюсь, что вы мне не соврали.

Петрик вдруг обиделся.

– Погоди! – приказал он. Он дотянулся до двери в коридор. Толкнул ее и громко спросил телохранителя: – Гоша, во сколько рейс?

– Четырнадцать сорок две. Люфтганза.

– Вот это лишнее, – заметил Петрик. – Когда тебе задают вопросы, то отвечай на вопрос, а не про Люфтганзу.

– Так ты же сказал, когда рейс?

– Ты бы еще номер сказал.

– Семнадцать тридцать два, а что?

Петрик закрыл дверь и сказал, цитируя какой-то фильм:

– Видите, с какими людьми приходится работать.

Он снова опустился на стул и деловито спросил:

– Зачем задавали вопрос?

– Потому что я рассуждала, – сказала Лидочка, – говорить про деньги или не говорить.

– И что рассудила? – Разговор стал совсем уж мирным.

– Если бы рейс, скажем, завтра или сегодня ночью, – я бы предпочла рискнуть.

– В каком смысле?

– Чтобы вы пытались из меня выбить информацию о деньгах. Может быть, вам бы это не удалось. И пришла бы милиция. Или кто-то еще. Мы не в джунглях.

– Мы в джунглях, – печально возразил Петрик. Но глазенки у него зажглись жадной надеждой.

– Если бы самолет был завтра, вы бы меня убили, как только я сознаюсь.

– Почему? Мы никого не убиваем.

– Вы еще можете изображать справедливый гнев?

У Петрика не было чувства юмора. Он очень рассердился, и даже рука сжалась в кулак.

– Успокойтесь, – сказала Лидочка. – Вам нет нужды меня убивать. Потому что до самолета осталось всего ничего. Свяжите меня, и дело с концом.

– Значит, скажете, где бабки?

– Вы должны были давно догадаться. Я знаю, где они. Они у лейтенанта Шустова.

Позже Лидочка не могла себе объяснить, какой черт дернул ее за язык! За секунду до этого она и в мыслях не имела подобной дерзости. И, совершив этот глупейший шаг, Лидочка даже не сообразила сразу, что наделала.

– У какого лейтенанта? – тихо спросил Петрик.

– У Шустова.

– Когда?

– Вчера. В поселке. Они их нашли. Тридцать пять тысяч. Осетров закопал их.

– А ты откуда узнала?

– Шустов сказал. Тридцать пять тысяч. В жестяной банке.

– Почему Шустов сказал?

От двери раздался голос Сони. Ее было почти не видно за прикрытой дверью.

– Шустов к ней неровно дышит.

– Помолчи, – приказал Петрик.

Он поднялся, подошел к окну, он думал.

– А где была закопана жестяная банка? – спросил он.

– Не знаю. Откуда мне знать. Шустов сказал, что была банка и в ней тридцать пять тысяч.

– Нет, – сказал Петрик. – Я тебе не верю. Я ятвягам верю. Я верю, что Осетров сам искал деньги, потому и приехал на дачу, чтобы их найти. Думал, что Алена их там припрятала. Потому и приехал. А не для того, чтобы от милиции скрываться. От милиции так не скрываются, а ради бабок он уже женщину убил, значит, он на все пошел бы.

– Вот и не признался, – сказала Лидочка.

– Нет, не верю. Деньги у тебя.

– А может, их Татьяна Иосифовна нашла? – спросила Соня из-за двери.

– Она бы не стала Лидии Кирилловне говорить. Она бы никому не сказала! Она бы уже на дороге в Израиль находилась, кем мне быть!

Гоша засмеялся.

– Гоша, – попросил Петрик, – будь дружок, покажи этой суке все, что ты умеешь делать.

– В Израиль, – повторил Гоша. У него были прижатые к голове уши и подбородок, убегающий, как у Габсбургов. – Петрик, дай мне ее трахнуть, – попросил он, как будто попросил купить мороженого. – Дай я ее потяну!

– Ой, не надо! – испугалась Соня. – Ой, не надо, мальчики!