Смоленский поход (СИ)

На сей раз, парламентер был только один — ксендз Калиновский. Вид у него был уже не столь надменный, но гордости и фанатичного блеска в глазах меньше не стало. Вообще поляки интересные люди. Когда дела у них идут хорошо, они, иной раз, бывают просто отвратительны своим шляхетным гонором и невообразимым чванством. Но в годину трудностей те же самые люди, случается, проявляют просто римское величие духа и истинное самопожертвование.

— Добрый вечер, падре, — поприветствовал я его на латыни, — что привело вас, на сей раз?

— Это вы? — удивленно спросил он, как видно, не узнав меня сразу в рейтарских доспехах.

— Как видите, святой отец. Вы пришли сообщить мне о капитуляции? Если нет, то вы только зря утруждали свои ноги.

— Нет, ваше королевское высочество, мы не сдадимся.

— Тогда нам не о чем разговаривать. Удивляюсь только, зачем Глебович вас послал.

— Нет, воевода не давал мне поручений, я сам упросил его послать меня к вам.

— Зачем же?

— В городе помимо шляхтичей и жолнежей, чье ремесло война, находится немало женщин и детей. Я прошу, во имя человеколюбия, разрешить им свободный выход за стены.

— Хм, а отчего вы, святой отец, не побеспокоились об их жизнях в прошлую нашу встречу?

В ответ на мой вопрос, Калиновский только воздел руки к небу, дескать, на все воля небес.

— Молчите? Так я вам скажу, в прошлый раз вы были уверены в своей неуязвимости и преисполнились гордыни. Теперь же, когда мои пушки со всей ясностью показали вам хрупкость вашего бытия, вы вспомнили о человеколюбии и милосердии. Позвольте вас спросить, падре, а сами вы часто проявляли эти качества?

— Кто вы такой, чтобы судить меня?

— Можете считать, что я меч в руках господа!

Услышав мои слова, Калиновский вскинул голову и хотел что-то сказать, но сдержался и, помолчав еще некоторое время, буквально по слогам выдавил из себя:

— Вы выпустите женщин и детей?

— Их много? — немного смягчился я, глядя на его смирение.

— О, всего несколько пани с детьми и прислугой, — оживился ксендз, — право, победа над беззащитными женщинами, не добавит славы вашим знаменам.

До сих пор, разговаривая с бенедиктинцем, я не подозревал, что священник печется лишь о сохранности жизней католиков. Тем горше было мое разочарование.

— Святой отец, общаясь с вами, я узнал о милосердии и всепрощении, даже больше чем из притчи о добром самаритянине. Передайте Глебовичу, что я выпущу ваши семьи только вместе с гарнизоном. Я последний раз предлагаю сдать Смоленск и уйти с честью. Кстати, это единственный способ сохранить ваши семьи. Все пространство отсюда до Орши заполнено отрядами татар, рыскающих в поисках добычи. Идти без должной охраны сущее самоубийство.

— Боюсь на это, Глебович с Мелешко не смогут пойти…

— Мелешко?

— Смоленский каштелян.

— Понятно…. Все же сообщите Глебовичу и Мелешко о моем предложении. Если же они не прислушаются к голосу разума, все, что я могу вам предложить, это собрать ваших подопечных во время штурма в соборе. В отличие от католиков мои солдаты иногда помнят о неприкосновенности церквей.

— Вы шутите?

— Нисколько. К тому же я буду там и смогу вмешаться в случае необходимости.

Выслушав меня, Калиновский горестно покачал головой, и собрался было уходить, однако в последний момент обернулся и, помявшись, проговорил:

— Позволено ли мне будет задать вам еще один вопрос, ваше высочество?

— Спрашивайте, падре.

— Мы не могли видеться раньше? Понимаете, у меня такое чувство, что мы прежде встречались, а я никак не могу вспомнить где.

— Может быть, в Риме?

— Вы бывали в городе святого Петра?

— Нет, но если святая католическая церковь не перестанет лезть в мои дела — обязательно побываю! Ступайте, святой отец, у вас час. Если к пану воеводе не вернется разум, мои пушки продолжат свое дело.

Увы, воевода не воспользовался моим щедрым предложением, и вскоре канонада возобновилась с прежним ожесточением. Пока пушкари, раззадоренные обещанием щедрой платы, посылали в сторону вражеских укреплений ядро за ядром, посоха, не покладая рук, рубила сучья для фашин, готовила корзины с землей и мастерила лестницы. Кроме того, значительная часть работников, под прикрытием артиллерийского огня, вела подкоп ко рву, опоясывающему Смоленск. Вообще, сначала предполагалось завести под стену мину, но по здравому размышлению от этой затеи отказались. Если рассчитать необходимую длину подземного штрека, было хотя и непросто, но возможно, то количество пороха, потребного на подрыв стены, оставалась величиной неизвестной. Ван Дейк сразу признался мне, что его знаний недостаточно для подобной затеи, но я предложил ему ограничиться подземным ходом в ров. С его помощью можно было скрытно сосредоточить пехоту перед штурмом, чтобы в решительный момент, поднявшись на фасы атаковать неприятеля.

Решающий момент приближался с каждым часом. Непрерывный огонь все более превращал деревянные укрепления в груды развалин, а землекопы были уже совсем рядом с целью. В траншее, примыкающей, к батарее, стояли, сохраняя строй, мои «людоеды». Я по привычке всматривался в их лица, иногда кивая знакомым. Один из офицеров отставил в сторону свой протазан и, сняв с головы каску, поклонился мне.

— Курт из Ростока, — узнал я его, — как поживаешь приятель?

— О, ваше величество помнит меня!

— Конечно, ты же первый перешел ко мне на службу из этого полка, к тому же ты из Мекленбурга.

— Да, вы мой герцог, а я ваш подданный.

— Что скажешь про этот город, парень?

— Мы уже осаждали его, когда служили королю Сигизмунду. Но тогда у нас не было таких славных пушек, и мы проторчали тут чертову уйму времени, пока смогли взойти на стены.

— А сегодня сможете?

— После того что с ним сделали ваши пушки? Конечно!

Пальба еще продолжалась, когда «людоеды» начали движение. Один за другим проходя узкой сапой в ров, они накапливались для решительной атаки. Особенно трудно было протащить через подземный ход лестницы, но с этим кое-как справились. Пики же тащить не стали вовсе, ограничив вооружение пикинеров шпагами, тесаками и глефами. Пролетавшие над головами ядра заставляли наемников пригибаться, но постепенно, убедившись что они не причиняют вреда, солдаты повеселели. Наконец, утомленные пушкари прекратили пальбу. Такое случалось и раньше, правда, ненадолго. Так что, осажденные продолжали оставаться в своих укрытиях, не решаясь выглянуть в сторону противника. Тем неожиданней был звук трубы, разрезавший хрупкую тишину. Пока часовые напряженно всматривались в сторону осадных батарей, пытаясь понять что происходит, «людоеды» установили лестницы и в полной тишине стали карабкаться на вал. Первыми заметили начинающуюся атаку наблюдатели с башен, не подвергавшихся обстрелу. Увидев упорно карабкавшихся по фасам наемников, они подняли тревогу и открыли по ним фланговый огонь. Ван Дейк напрасно говорил, что Смоленск годится только против татар. Стены и башни кремля имели три пояса батарей надежно фланкировавших все пространство перед ними. Однако, захватив город, король Сигизмунд, имел неосторожность приказать вывести большинство пушек в другие крепости Речи Посполитой, в основном в Литву. Таким образом, сейчас по атакующим вели огонь лишь жалкие остатки былой огневой мощи цитадели. И хотя поле перед стенами усеяло немало фигур в кирасах и шлемах, но основная масса ревущих от ярости пехотинцев ворвалась в пролом и сцепились в яростной схватке с польскими жолнежами. Впрочем, ничего еще было не решено. Поляки и литвины ожесточенно сопротивлялись наседающему противнику. Сабли с жалобным звоном встречались со шпагами, копья ломались о глефы, а дикие крики дерущихся перемежались со стонами раненых и умирающих. На какое-то время установилось хрупкое равновесие, когда ярость атакующих, разбивалась о стойкость обороняющихся, но любая пушинка опустившаяся на чашу весов могла склонить их в ту или иную сторону. Поняв это, командовавший этим участком каштелян Иван Мелешко послал одного из шляхтичей к воеводе за подмогой.