Розмысл царя Иоанна Грозного

Кое-как протащившись до вечера, кони отказались двигаться дальше и вскоре пали.

Василий опустился на труп тарпана и так, не шевелясь, просидел до зари, пока насильно его не увёл за собою товарищ.

— Чего зря кручиниться? Токмо поклонись мне пониже, нынче же сдобуду тебе аргамака.

— А моего не вернёшь…

— Эка, лихо какое! Ещё краше из кышла угоню!

И, не понимая тоски Василия, выругался сочною бранью.

На берегу Днепра бродяги разложили костёр и, похлебав горячей воды, улеглись на ночлег. Дозорные казаки прискакали на огонёк.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — пробасил с расстановкой один из казаков.

— Аминь! — по-дьячковски, горлом вытянул Харцыз и, крестясь, незаметно подтолкнул локтем розмысла.

— Аминь! — послушно повторил Выводков и в свою очередь перекрестился.

— Добры люди, а либо вороги?

— Мы-то?

Харцыз заливчато рассмеялся и шлёпнул изо всех сил казака по животу.

— Ну, ты! Не дюже братайся! — прикрикнули запорожцы. — Перво-наперво выкладывай, по какому делу до нас прикинулись.

Оборвав смех, бродяга поднял торжественно руку.

— А прикинулись к тому, чтобы вкупе с низовым товариством ляхов поганых с татарвой поколачивать, а и московским боярам могилы рыть.

В ладье перевезли бродяг на Хортицкий остров, что против Конских вод у крымских кочевищ.

Запорожцы любопытно обступили прибывших, но не задали им ни одного вопроса.

Харцыз облюбовал, стожок сена и, не спрашивая позволения, устроился там с Василием на ночь.

Утром казаки увели гостей на луг.

— Мы накосим травы, а вы, добрые люди, кашу варите, — приказал строго один из запорожцев. — Да чтоб сыра не была, чтоб и не перекипела.

Вскинув на плечи косы, казаки скрылись в траве. Харцыз хитро прищурился.

— Пробуют паны, какие мы есть с тобой люди.

И, отставив для убедительности указательный палец, что-то зашептал товарищу на ухо.

Налив в котёл воды, Выводков развёл костёр и занялся варкой каши.

Как только пшено поспело, он взобрался на курган и окликнул косарей.

Запорожцы притаились в траве и не отзывались.

— Готова та каша! — надрывался розмысл, сопровождая каждое слово отборной бранью.

— Добре горланит! — перемигивались запорожцы и довольно покручивали свисающие на кадыки пышные кренделя усов.

Охрипший Василий наконец с ожесточением плюнул и вернулся к костру.

— Садись, милок, — пригласил его Харцыз, набивая рот кашей. — Да потчуйся так, чтоб в котле дно видать стало.

Вскоре вернулись казаки.

— Так-то вы хозяев дождались! — набросились они на кашеваров. — Годи ж вам жрать, прорвы не нашего Бога!

Харцыз засучил рукава.

— А не обскажешь ли, Васька, куда сих панов черти носили, покель наша каша спела?

Выводков ожесточённо дул на дымящееся вкусно пшено и, обжигаясь, уписывал ложку за ложкой, не обращая никакого внимания на казаков.

— Глядите-ка, паны, как гости с хозяевами кохаются! Так геть же к бисову батьке отсель!

Не спеша облизав ложку, Василий перекрестился, уселся разморенно на траву и сквозь сладкий зевок протянул:

— Дрыхнули б доле… Нешто докликаешься вас, лодырей?

Запорожцы побросали косы и разразились гогочущим смехом.

— Ото ж товариство! Ото ж даровал нам Господь цикавых панов!

И, стараясь принять серьёзный вид, один за другим чинно подошли к гостям.

— Будьте же вы нам братьями, паны молодцы! Да гоноруйте по гроб перед ляхами, татарами некрещёными и боярами, как показали нам гонор свой молодецкий!

Старик казак уселся между новенькими и дружески обнял их. На его лоснящемся лице засветилась отеческая улыбка. Толстый, в прожилках нос ткнулся в котёл.

— Добре, хлопцы, обмуштровали!

Он одобрительно тряхнул оселедцем.

— И откуда, спали меня девичьи очи, на свете своевольники такие берутся?

Харцыз отвалился от котла и, устроившись подле товарищей, тотчас же захрапел.

— Как тебя кликать-то? — потрепал старик Василия по плечу.

— Васькой кстили. А то Харцыз, братом наречённым доводится мне.

Запорожец сунул палец в нос и задумчиво уставился в небо.

— За кошем всякому воля — в харцызах быть, а в кошу — и из думки повыкиньте!

Василию пришлась по мысли бесшабашная жизнь казаков. С утра до ночи разгуливал он по кошу и знакомился с порядками запорожскими.

Его поражала и приводила в восторг каждая мелочь. Особенно казалось непостижимым отношение рядовых казаков к кошевому, полковникам и писарям. Все, от младшего до набольшего, держались друг с другом, как старые испытанные друзья. Это было ново и трогательно до слёз.

Когда впервые повели Выводкова к войсковому старшине, он, не задумываясь, пал на колени и трижды стукнулся о землю лбом.

Старшина освирепел.

— Не погань, москаль, низового молодецкого товариства! Все тут паны казаки, а не холопи!

И, подняв смущённого новичка, сочно поцеловал его в губы.

— От так-то, коханый мой, нам боле с руки!

С тех пор ещё больше полюбилось розмыслу Запорожье.

Захлёбываясь, рассказывал он своим товарищам о том, что пережил на Московии, и вдохновенно бил себя в грудь кулаками.

— Думкою чуял яз, что схоронилась та сторона за лесами да за морями, где нету ни бояр, ни дьяков, а живут холопи, како те братья, да каждый сам себе господарь и всем холоп!

Казаки сочувственно поддакивали и хмуро супились.

— А и будет! А и гукнем, переклинемся через Дикое поле, Волгу с Доном поднимем да и придём на постой к боярам тем и дьякам! Уж мы погостюем!

Среди мирных бесед Выводков вскакивал вдруг и, багровея от восхищения, спрашивал:

— Вот ты б, к прикладу, Нерыдайменематы, а либо ты, Рогозяный Дид, да вы, паны казаки. Сторчаус да Шкода, — поведайте мне, неразумному, како сталось такое, что колико в Запорожье людишек, а все — и ляхи, и литовцы, и болгаре, и жиды крещёные — одинаково паны да братья?

Шкода важно отставлял правую ногу, обутую в сафьяновый сапог, когда-то содранный с убитого им мурзы, левую, в опорке, зарывал в песок — и рычал, дико вращая глазами:

— Волю, Василько, имеем за дражайшую вещь, потому что видим: рыбам, птицам, также и зверям и всякому созданию есть оная мила.

Рогозяный Дид подхватывал чавкающе:

— А до роду нам заботы нету. Пускай ты хоть из рыбы родом, от пугача плодом!

И все в обнимку шли шумно в шинок.

Нерыдайменематы трескуче затягивал песню:

Остальные дробно октавили:

Запевала долго загонял вверх последнее слово и потом вдруг победно ревел:

Не доходя до шинка, Василий подхватывал кого-нибудь из друзей и лихо пускался в пляс. Широчайшие шаровары его, дар кошевого, шатрами развевались по ветру, и резво хлестал по лицу выбившийся из-под шапки отрастающий оселедец.

С разных концов сбегались казаки. Гремели литавры и трубы; из шинка, на четвереньках, ползли к пляшущим пьяные.

— Гуляй, низовое!

Кош оглушали залихватские песни, гул и вольные, как ветер в степи, разбойничьи посвисты.

Харцыз, вечно пьяный, просыпался от неистового шума и сам начинал голосить:

— Помилуйте православную душу! Единую чарку подайте!