Розмысл царя Иоанна Грозного

Харцыз, умильно следивший за стараниями товарища, как-то великодушно ему объявил:

— За братство за наше жалую тебя своею долею того тарпана. Володей им в полном самодержавстве.

И с хитрою улыбочкой:

— Токмо доглядай за коньком своим в оба. А проморгаешь, ей-Богу ж, уворую его. Бо не можно мне без того, чтоб на чужое добро не позариться. Эвона, а?

Приближалась осень. Розмысл принялся за устройство землянки. В яме было два хода: один — открытый, другой, еле видный, брал начало далеко в стороне. Тут же в землянке было и стойло тарпана.

Харцыз занялся охотой, — ставил западни на зайцев, лисиц и волков, свежевал добычу и густо посыпал её солью, добытою у чумаков. Запасы бережно складывались в выложенный дёрном погребок.

Тёмными вечерами, когда нечего было делать, товарищи раскладывали в землянке костёр и до поздней ночи вели тихие дружеские беседы о былой своей жизни.

Каждый раз перед сном Харцыз удивлённо повторял одно и то же:

— Покажи милость, Васька, обскажи ты мне — Харцыз яз аль не Харцыз?

И, обнимая друга, тыкался остаточком носа в лицо (волоски бородавки неприятно щекотали кожу и раздражали).

— Кой яз к ляху Харцыз, коли досель тарпана того не уворовал!

Выводков мягко отстранялся и против желания брезгливо вытирал ладонью щёку.

— Нешто кто ворует своё? Тарпану-то и ты хозяин!

Но Харцыз хмурил пыльные полоски бровей.

— Подменили Харцыза! Не признаешь Харцыза!

Он воодушевлялся и гордо таращил глаз.

— Бывало, коль нету добычи, родную епанчу свою лямзил и был таков! Ищи ветра в поле! А ныне… да что и сказывать! Подменили доброго молодца!

Как-то Харцыз ушёл проверить силки и не вернулся.

Изо дня в день скакал Выводков на тарпане по Дикому полю, разыскивая товарища.

Близилась глубокая осень. Небо обвисло, собралось бурыми складками и беспрестанно низвергало на землю хлещущие потоки дождя. Промозглый ветер упрямо пробирался сквозь щели в землянку, набрасывался на испуганно припавший к земле костёр, жестоко раздирал и гасил огонь и воюще шарил по иззябшему телу Василия.

На Выведкова всё чаще нападала тоска одиночества, — тянуло к людям, к говору человеческому.

В минуты отчаяния он решительно складывал свою котомку и собирался навсегда покинуть землянку.

Но темна и необъятна была могила Дикого поля, и некуда было уйти от неё, не рискуя набрести на становище татарской орды или погибнуть под зубами волчьей стаи.

— Нету дороженьки нам, — безнадёжно вздыхал розмысл и склонялся к морде пригорюнившегося тарпана.

Конь чуть слышно пофыркивал, точно выражал сочувствие, шершавым языком полизывал жёсткую бороду хозяина и рыл копытами землю.

— Тако вот, конечек мой! Сызнов бобыли мы с тобой!

Вглядываясь в сырую, нависшую мглу, Василий кривил губы в жуткую усмешку, подобно человеку, покончившему всякие расчёты с жизнью.

— Доли холопьей искал. А доля-то вся в земле засталась!

Неожиданно вытягивалось и стыло лицо, жилы на руках напрягались тугими канатами, и пальцы сами собой собирались в железный кулак.

— Волю бы мне! Распотешиться таким бы пожаром, чтобы вся Русия полымем заходила!

Грозные выкрики горячили тарпана, и он, всхрапывая, бросался к выходу и бил исступлённо копытами в землю.

А в поле скулил по-прежнему ветер, хлюпающе бежал куда-то по невидным лужам, путался в мокрых зарослях и, отчаявшись выбраться на дорогу, злобно лаял в низко нависшее небо.

Измученный Выводков ложился ближе к огню и забывался в тяжёлом полубреду.

В одну из таких ночей бродяга пробудился от необычного шума, доносившегося из-за двери.

— Тпрр, гирей некрещёный! — услышал он рассерженный окрик.

В то же мгновение в землянку ввалился Харцыз.

— Встречай гостя, милок!

И застыл в могучих объятиях товарища.

Когда Выводков пришёл немного в себя, Харцыз принялся разгружать колымагу, наполовину завалил землянку тюками и вытащил из одного узла две расшитые золотом шубы.

Розмысл удивлённо вытаращил глаза.

— Аль у бояр побывал?

— К Гирею хаживал в гости.

За едой, приукрашивая и привирая, Харцыз подробно рассказывал, как он, истосковавшись по чужому добру, ушёл искать счастья и как удалось ему обворовать татар, возвращавшихся с набега в свой юрт.

Перед сном донец вспомнил о коне, впряжённом в арбу.

— Гирейку-то покорми! Ячмень вон в том углу.

Василий бросился к кулю и, позабыв о просьбе товарища, высыпал всё зерно перед тарпаном.

Харцыз недовольно покрутил головой.

— Ладно же! Не покормишь некрещёного моего — не обессудь: весь ячмень у тарпана сворую. Вот, ей-Богу, тебе! Эвона, а?

ГЛАВА ВТОРАЯ

С первыми вешними днями Выводков и Харцыз покинули землянку, оставив в ней кафтаны и шубы боярские, и ушли берегом Ингула в сторону Запорожья.

Точно опара, сдобренная благоуханными снадобьями, на глазах весело поднималась пышная зелень Дикого поля. Откуда-то, с полуденной стороны, говорливыми тучами плыли в поднебесье обильные вереницы птиц. Не раз меткая стрела Василия резала голубые просторы и змеёй падала к ногам, неся с собою истекающую кровью добычу. По ночам бродяги садились на коней и скакали на разведку к дальним дорогам. Но нигде не было признаков близости человека. За месяц пути не слышно было ни конского топота, ни скрипа колёс. Лишь пригревшийся ветерок пел свою бесконечную песенку, да кое-когда выло и стонало зверьё в борьбе друг с другом.

Василий не имел никакого представления о дороге. Харцыз же ухмылялся хвастливо и уверенно шёл вперёд.

— Что поле, милок, что море-едина стать. Нету тебе ни кургана, ни дерева и вехи не видно. — И поводил ноздрями, обнюхивая воздух. — Токмо ни к чему нам приметы те. Были бы солнце да ветер да звёзды ночные.

Продвигаться с каждым днём становилось труднее. Кони путались в буйной траве, точно в тенётах. Солнце закрасило лица и обнажённые груди бронзовыми узорами и жгло головы раскалёнными иглами.

— Плювию бы, — вздыхал Выводков, изнемогая от невыносимой жары. — То ли у нас на Москве. Абие тебе и тучка в небе, а и плювией покропит людишек впору!

И с затаённой надеждой оглядывал стеклянный небосвод.

— Наносит! — крикнул он как-то товарищу, мирно похрапывавшему под арбой.

Харцыз сонно потянулся, припал ухом к земле и вдруг привскочил.

— Лихо идёт!

Розмысл весело потирал руки. С восхода, заслоняя солнце, на поле двигалась огромная туча. Встревоженный воздух наливался живым странным гулом. Кони испуганно прядали ушами и рвались с места.

Туча росла, заволакивала небосвод и, казалось, краями своими задевала землю.

Харцыз вскочил на коня.

— За мной!

Выводков ничего не понимал и не двигался с места.

— За мной! — зло повторил Харцыз, но сам неожиданно спрыгнул в траву.

— Дождались мы с тобой дождичка. Никуда не уйти от него. Чуешь — гудёт?

Гулливая туча застыла на мгновение и рухнула наземь непроницаемой серою толщей.

— Кстись! — заревел Выводков, в ужасе закрывая глаза. — Нечистая сила нагрянула!

— Кстись, коли рука без дела болтается. Авось спугнёшь ту силу нечистую, — ядовито усмехнулся Харцыз и сплюнул сквозь зубы. — По-вашему, по-московскому, — то нечистая сила, а по-нашему, оно — саранча.

Выводков заворожённо уставился в поле.

Какой-то сказочный чародей с сухим шелестом то и дело взмахивал серыми руками, и тотчас же на месте, где только что расстилался кудрявый ковёр травы, ложилась голая степь.

К полудню Дикое поле являло собой выжженную солнцем пустыню. На многие вёрсты вокруг не осталось ни былинки, ни признака какой бы то ни было жизни.

— Скачем? — предложил наконец розмысл и приготовился сесть на тарпана.

— Поскачешь! — махнул рукою Харцыз и попробовал разбухшие животы коней. — Объелись, горемычные, саранчи, травушку щиплючи.