Фанфики (СИ)

В очередной раз я оказался плохим пророком: «бог не дал» — в первую же ночь нашего плавания нас пришли резать.

Осенью Чимахай вернулся в Смоленск. Перед отъездом мы ещё несколько раз разговаривали о делах божественных. Он был принят в Свято-Геогиевский монастырь послушником и окрещён заново под именем Теофил — «возлюбивший бога». Смесь его собственного опыта, моих наставлений и монастырского научения дала своеобразный результат: он уверовал. В Создателя, но какого-то своего. Всех остальных богов он почитал бесовщиной. Если православие ещё как-то терпел, хотя священнослужители вызывали у него стойкую неприязнь, то муллы или раввины, шаманы, волхвы, жрецы Хан Тенгри или Перуна являлись для него слугами бесов.

Через три года он пришёл ко мне во Всеволжск. Поклонился, перекрестился, взял припасов и ушёл в лес. «Понёс благую весть местным жителям». Физическая сила и сильная вера, навыки выживания в лесу и обоеручного топорного боя… Ни люди, ни звери, ни дебри лесные не могли его остановить. Прозвище его скоро стало: «Убийца богов». Десятки разных племён и народов пугали этим именем детей своих. Широкий след протянулся за ним и его учениками по окружающим землям. Кровавая колея, заполняемая ныне храмами православными.

Часть 44. «А ну-ка прогрессну-ка…»

Глава 236

В первый день мы отошли от города всего вёрст 20. Бурлаки с барочником поскандалили и встали. Местечко чистенькое, без дерьма и жилья. Съехали все на берег, «мальчики направо, девочки налево», кулеш сварили, и спать полегли.

Как ни увлекает меня «промывание туземных мозгов», но есть текущие обязанности и от них никуда.

Аннушку со служанками на барку отправил — Чарджи вокруг боярыни начал круги нарезать. Аким поглядел на расстроенное лицо торка и удовлетворённо хмыкнул:

— Так его… каракалпака этого… а то завёл, вишь ты, манеру… как петух в курятнике…

О-хо-хо… то — заботы, то — заботушки. Я теперь полноправный боярский сын, так что сестрицу Марьяшу надо замуж выдавать. А то опять… забалуется. С этим… каракалпаком. Аннушку… тоже. И тоже — с этим.

Она теперь — подопечная Акима. Типа — приёмная дочь. А баб надо выдавать замуж. Молодая незамужняя женщина в доме — не только источник приключений, но и укор главе семейства. Все «укоры» Аким на меня сложит — ни минуты не сомневаюсь.

Да и его самого бы оженить. Мы ж теперь не абы как, мы ж теперь бояре смоленские! Приданое приличное взять…

Факеншит! Так и бабам надо будет дать приданного! За что?! Лучше бы я в мусульмане пошёл — там калым можно получить. «Жаба» моя… ох как давит…

Помимо свободного полёта мысли по богословской и матримониальной темам, была ещё какая-то мелочь, которая мешала мне спокойно засопеть в две дырочке после сытного ужина.

Я лежал у догоравшего костра, поглядывал сквозь ресницы на прорисовывающиеся коллективы моих новосёлов. Они разложились по берегу группами возле нескольких костров.

Детей я отправил ночевать на барку, бурлаки встали на полсотни шагов дальше, на самом нижнем уровне — на речном пляже. Остальные… убогие — как-то объединялись. Прямо у меня перед глазами шло формирование неформальных групп, выделялись новые лидеры и аутсайдеры.

Неудачная шутка или меткое словцо могут сейчас определить судьбу не только отдельной «сволочной» личности, но и всего моего попадизма.

Выбьется, к примеру, в вожаки какой-нибудь скрытый псих-придурок, сформирует команду дураков-подпевал и, при соответствующем раскладе-конфликте, запалят мою Пердуновку с четырёх сторон. Потом им тоже плохо будет. Особенно, если я живым останусь. Но это будет уже потом.

Приглядывая за затихающим станом, я перебирал картинки сегодняшнего дня и вдруг понял — что меня с утра смущает.

В небольшой, из 7 мужиков, бурлацкой артели несуразно выпирал длинный парень в богатом, но заношенном и драном, кафтане на голое тело. Так могут быть одеты пропившиеся запорожские казаки, обнищавшие польские шляхтичи или русские золоторотцы. Но не бурлаки. Лямку тянут грудью. На голом теле она натирает кожу, и получаются язвы или характерные мозоли.

Странная какая-то артель: подрядились сразу, цену не поднимали, хотя наша спешная нужда была очевидна. А как здешние транспортники любят выжать торопящегося путешественника «досуха» — я уже хорошо знаю. Июль месяц, а сами беленькие — такого чёрного загара, который появляется на лицах при постоянном труде на свежем воздухе летом — нету. А есть…

Я уже несколько раз повторял: я — дерьмократ. В том смысле, что инстинктивно предполагаю равноправие всех людей, пока конкретная особь не докажет обратное. Поэтому я присматриваюсь ко всем людям, независимо от их возраста, пола, веса, роста, цвета… А уж вера, национальность, сословие…

Для аристократов и мимикрирующих под них попаданцев, такое внимание — нетипично. Даже русская классика пестрит выражениями типа: «Принесли записочку…», «подали суп…», «подвели лошадь…». А кто это сделал? Какой он/она/они? Не наплевало ли «оне» в кастрюлю, прежде чем на стол поставить?

К манере аристократов не замечать людей, которые на них работают, часто добавляется общечеловеческое свойство — видеть форму, но не содержание. Человек, одетый в форменную одежду, именно так и запоминается. Прежде всего — пожарный, полицейский. А вот — толстый или длинный, светлоглазый или длинноволосый… уже с трудом:

— Ну чё базарить? Ну, мент заходил. Ну, типичный.

У бурлаков нет униформы, но тряпьё — рабочие штаны и рубаха — довольно определённого вида. Эта… «типичность» была нарушена кафтаном на голое брюхо. Что заставило меня присмотреться к картинкам в памяти — а какие они — наши бурлаки?

Среди запомненных, хоть и мельком виденных, лиц, всплыло лицо мужика с «заячьей губой». Ну, с чего мне присматриваться к лицам бурлаков?! Что, я Репин? Фанфик по «Бурлаки на Волге»? — Фигня полная…

Экая мелочь! «С точки зрения мирового попадизма-прогрессизма» и «неизбежного светлого будущего всего дожившего до него человечества»…

Для моего современника фиксировать внимание, пристально разглядывать, просто показать, что заметил уродство — неприлично: «это может нанести травму психике человека». «Бедненький! Он и так страдает. Давайте сделаем вид, что мы не заметили. Как будто он — нормальный».

Это — очень недавняя логика. Логика дерьмократии и гумнонизма, антихристианская и антинародная.

Народ, община нуждается в ярлыках для различения своих членов. Имён, особенно христианских, привязываемых ко дню крещения — именинам, дню ангела — не хватает. Поэтому народ даёт прозвища. Потом из этих прозвищ получаются фамилии.

В русском языке чётко видна группа фамилий происходящих от имён отцов: Иванов, Петров, Сидоров… Происхождение человека — одно из важнейших его свойств.

Другая группа — профессии: Кузнецов, Гончаров, Попов… Ремесло характеризует полезность человека для окружающих.

И хорошо видна группа фамилий, производимых от физических недостатков: Безруков, Слепаков, Суходрищено…

Народная молва фиксирует калечность человека и использует для поименования, христианство — восхваляет.

«Калеки угодны богу» — говорит горбатый Арата Красавчик благородному дону Румате Эсторскому.

Уродство Квазимодо вызывает восторг у добрых парижан.

Сотни разного рода карликов постоянно крутятся вокруг благородных особ средневековья.

Держать в доме урода — это праведно, это по-христиански: призреть нищих и убогих.

Заставить его гримасничать, кривляться перед гостями, демонстрировать, выпячивать телесные недостатки для общего смеха — это весело, это по-человечески.

Похвастать своей благодетельностью — дать возможность гостям ощутить своё превосходство над ущербным. И — свою ничтожность: даже урод выше, потому что пригрет господином.

Пляшущее за кормёжку уродство — высший гламур. Изуродованный «Человек, который смеётся» — пикантно, остренько. Благородная аристократка скачет перед страшненьким — голенькой.