Рыцарский долг

Его слова произвели на неведомого хранителя церкви немедленный эффект. Не успел Жак закончить фразу, как вслед за тонзурой из окошка высунулась вся голова целиком, затем, с трудом протискиваясь меж стен, в окне появились упитанные плечи, укрытые шерстяной рясой, которая местами еще сохраняла свой первозданный белый цвет, предписанный инокам еще святым Бенедиктом Нурсийским в знак чистоты их духовных помыслов и мирских деяний. Жак не ошибся – самые желанные в христианском мире врата действительно охранял бывший послушник, который был знаком ему еще по путешествию из Марселлоса.

– Глазам своим не верю, – отозвался монах, и его откормленное лицо озарила широкая, добродушная улыбка. – Это вы, господин Жак! Вот уж воистину неожиданная встреча. А я-то думаю, что за неведомый рыцарь, статный да пригожий, ломится ко мне на ночь глядя. Погодите, сейчас я спущусь и отопру вам дверь…

Вскоре за вратами раздались торопливые шаги, скрежет отодвигаемого засова, и в правой половине врат отворилась едва заметная калитка.

– Где я могу оставить коня? – спросил Жак у монаха.

– Там, справа, во дворе есть коновязь, которой пользуются госпитальеры, – ответил тот. – Привяжите его вместе с лошадьми братьев-рыцарей и можете не беспокоиться ни за животное, ни за поклажу.

Воспользовавшись советом, Жак отвел коня во двор, препоручив его заботам конюха, одетого в бурое сюрко с крестом ордена Святого Иоанна. Седло и поклажу он, однако, забрал с собой. Возвратившись к вратам, Жак, перешагнув через высокий порог, ступил под гулкие своды храма. Изнутри церковь оказалась намного больше и значительнее, чем выглядела снаружи. Сумрак не давал рассмотреть все внутреннее пространство в подробностях, в глаза ему бросились лишь сложенные из прямоугольных блоков серого палестинского песчаника стены да мерцающие в отдалении лампады.

Жак оставил поклажу, прошел вперед и, встав напротив алтаря, несколько раз осенил себя крестным знамением. Хранитель церкви затворил за ним калитку, наложил на нее засов, способный выдержать не меньше полутора сотен ударов большого крепостного тарана, и присоединился к нему. При виде золотых шпор и рыцарского пояса глаза послушника округлились.

– Так, значит, вы теперь не орденский сержант, а брат-рыцарь, – уважения в его голосе ощутимо прибавилось. – Ну что же, не знаю как для кого, а для меня новость сия не стала большой неожиданностью. Слава о ваших с сиром Робером деяниях до сих пор гремит по всему Заморью. Буду несказанно рад, сир рыцарь, если вы согласитесь разделить со мной скромную трапезу. Уж не обессудьте – сейчас время Великого поста, а потому стол мой, как и подобает скромному служителю Господнему, постен и небогат.

– Я успел закусить по дороге, в духане, что стоит на дороге, ведущей к Храмовой горе, – возвращаясь к оставленным вещам, произнес Жак. – Так что не переживай, монах, все, что мне нужно, – это разве что кружка чистой колодезной воды.

Они прошли через боковой притвор, свернули в узкую сводчатую галерею и оказались в просторной келье. Здесь, как пояснил монах, испокон веку обитали святые отцы, охраняющие церковь по ночам от безбожных сарацинских воришек, для которых ограбить величайшую христианскую святыню было все равно что мацу у еврея на базаре стянуть.

«Скромная монашеская трапеза» включала в себя кувшин греческого вина, двух свежесваренных омаров, которыми можно было легко насытить троих или четверых человек, ведерную миску отборных мясистых оливок и целую гору ливанских сластей, выложенных на широкое плоское блюдо с затейливым восточным орнаментом.

– Одна живущая неподалеку набожная вдовица, – с хрустом взламывая ярко-красный панцирь, пояснил монах, – из любви к Господу согласилась два раза в день доставлять ко мне в обитель сию не стоящую доброго слова стряпню, которую я и вкушаю, только для того, чтобы не протянуть ноги от голода и иметь силы для ежедневного прославления имени Господа нашего Иисуса Христа.

С этими словами монах вгрызся чуть не по уши в белое сочное мясо, зацепил из миски пригоршню оливок и немедленно отправил их в рот. Прикинув, в какие деньги обошелся служителю Господа его скудный постный ужин, Жак перестал удивляться тому, что встретил своего старого знакомца именно в этих местах…

– Расскажи мне, святой отец, что тут у вас происходит? Я и вправду около года был в отлучке и словно возвратился в другую страну.

– Что вам сказать, сир? – вздохнул монах, сплевывая оливковые косточки в ладонь. – Святой Град ныне пребывает в столь странном положении, что этого в двух словах, пожалуй, и не опишешь. После отбытия его величества императора Фридриха со всей его армией обратно в Яффу его наместник, Томмазо д'Арчерра, сказал, что, пока Иерусалим не имеет мощных укреплений, переносить сюда столицу королевства нельзя. Это было бы равносильно тому – да простит меня Всевышний, но я лишь в точности повторяю сказанное, – чтобы добровольно засунуть собственные яйца в щель двери, ручку которой тянут в разные стороны дамасский и каирский султаны. Как только один из них перетянет, или же они смогут договориться, тут-то Иерусалим так прижмут, что визг будет слышен до самой Ирландии. Так что сейчас в городе из всех войск квартируют лишь тевтонцы, что укрепились в башне Давида, да госпитальеры, живущие в своем дворце и охраняющие странноприимный дом. Пару месяцев назад, правда, прибыли францисканцы. Они обосновались как раз на середине Via Dolorosa – Страстном пути, на третьей остановке, где Симон из Киренаики взялся нести крест, помогая Спасителю. Вот и вся христианская община в сегодняшнем Иерусалиме. А рыцари Храма в город так и не пришли, потому что их Тампль остался под властью сарацин – на Храмовой горе, как и раньше, мусульмане молятся и совершают свой хадж. Вон, сами послушайте.

Действительно, из-за стрельчатых окон доносился высокий напевный голос муэдзина.

– А тут еще отлучение это, будь оно неладно, – покончив с омарами и отдавая должное халве, шербету и заваренным в сахарном сиропе фруктам, продолжил монах. – Правда, прибывающие в Акру и Яффу паломники посещают Вифлеем – это сейчас считается вроде как исполнением обета. Однако многим истинно верующим, к счастью, этого недостаточно, и они, попав в святую землю, непременно хотят хоть одним глазком поглядеть на место, где воскрес наш Спаситель.

Жак, почуяв зерно истины в последних словах, чуть подался вперед. Монах, поняв, что сболтнул лишнего, вцепился в кувшин с вином и сделал три таких огромных глотка, что ему мог бы, наверное, позавидовать и сам Недобитый Скальд.

– А что же с церковью Святого Гроба? – поинтересовался Жак. – Ни за что не поверю, что ты сейчас единственный и бессменный ее протектор…

– Еще Саладин, изгнав из города весь латинский клир, отдал церковь Святого Гроба Константинопольскому патриарху, – отдышавшись после выпитого, пояснил монах. – Однако одновременно с греками он разрешил совершать здесь богослужения и христианам подвластных ему земель – армянам, маронитам-сирийцам и коптам-египтянам, разделив, таким образом, храм на четыре части. Но после передачи города Фридриху все они, ожидая возвращения франкских крестоносцев, пустились наутек. Вот теперь никто и не может решиться взять на себя ответственность за церковь до тех пор, пока папа не снимет отлучение. Были тут, правда, два английских епископа, что прибыли в свите императора. Пытались свои порядки наводить, но после первого же сарацинского набега, позабыв про пастырский долг, быстро ретировались в Яффу. В общем, сир рыцарь, врать не буду: живем тут, как суслики, – каждый в своей норе. Боимся всех – сарацин, христианских разбойников, друг друга и собственной тени. А весь патриарший клир, так и не решившись переехать в Иерусалим, сидит по-прежнему в Акре.

Монах еще долго говорил, пересказывая Жаку палестинские сплетни и новости, и, по въевшейся в кровь привычке, жаловался на жизнь, каждым третьим словом намекая на пожертвования. Однако на все попытки выяснить, при каких обстоятельствах он поменял сытное монашеское место в Яффе на опасную и голодную должность сторожа при запертом храме, отважный инок хранил молчание, достойное истинного подвижника, отделываясь лишь общими, ничего не значащими и ничего не поясняющими фразами.