Врата Победы

-Всем, отбой. Это не враги.

-Теперь вы представьтесь, герр офицер - настойчиво и с достоинством спрашивает Кусто - кто вы?

-Советский военно-морской флот - отвечаю по-русски - капитан Смоленцев, морская пехота.

По-английски что ли попробовать? Сначала расспросить, есть ли тут немцы вблизи. А под конец приказать всем укрыться в подвале, потому что меньше чем через час тут будет очень жарко. И жаль, если сам Кусто или кто-то из его легендарной команды попадет под шальной немецкий снаряд.

Жак-Ив Кусто. В мире безмолвия. Изд. М., 1965 (альт-ист).

Я прекрасно понимаю капитулянтов 1940 года. Мы были народом высокой культуры и цивилизации, нам было что терять. Мы были слишком благоразумны, с оттенком смирения и соглашательства. Мы были все такие просвещенные, мыслящие, мечтательные, благородные, европейски образованный и любящие все человечество. Прошлая война, в которой мы одержали победу, взяла с нашего народа страшную дань - треть мужчин цветущего возраста были убиты или искалечены! И стали ли мы счастливее от той победы? Война, это ужасно - цивилизованные люди должны решать свои споры миром. В сороковом так думали многие - "лучше рабство, чем снова Верден", это говорили политики с трибун и писали газеты.

Нам не хватало бешеной ярости дикарей, не ценящих свою жизнь - как марокканские риффы, идущие на наши пулеметы с криком "Аллах Акбар!". И сегодня я уверен, что "странная война" была вовсе не чьим-то предательством, а не более чем страхом перед новым Верденом или Соммой, и ожиданием, что противник также боится и не желает этого. Наша великолепная армия, занимающая первоклассные укрепления вдоль границы, казалась несокрушимой - и мы ждали, что после полугода формально объявленной войны, на которой выстрелы были редкостью, наконец начнутся мирные переговоры. Мы никак не думали, что немцы сумеют настолько разбудить в себе диких тевтонских варваров!

Наше поражение было обидным, но не более того. В конце концов, Франция знала и взятие Парижа русскими в 1814, и Ватерлоо в 1815, и провозглашение Германской империи, Кайзеррайха, в нашем Версале в 1870. И всегда после Франция находила в себе силы подняться, и занять подобающее ей место среди цивилизованных народов. Именно в этом я видел свой личный долг - понимая, что в своей области деятельности мы вырвались далеко вперед, мы должны сберечь, развить, сохранить наши достижения, чтоб преподнести их возрожденной Франции, когда завершится война.

Я уже описал свои чувства, при первом погружении с аквалангом, весной 1943 года - полет надо дном. При том, что мы могли свободно нырять на тридцать, сорок метров - в отличие от водолазов с уже известными тогда кислородными аппаратами, для которых четырнадцать метров было пределом! В период с лета сорокового до ноября сорок второго, обстановка на юге Франции мало отличалась от довоенной, хотя ощущался уже некоторый недостаток, но все проблемы успешно решались. В наших исследованиях, это был важный подготовительный период, рождались идеи, и проверялись в самых первых, еще несовершенных конструкциях, а главное, сложилась наша команда, состоявшая, бесспорно, из лучших ныряльщиков Франции.

Ноябрьской ночью сорок второго, я и Симона были разбужены в нашей марсельской квартире шумом множества самолетов, летевших на восток. Я настроил радиоприемник на Женеву и узнал, что Гитлер нарушил свое обещание и захватил Тулон, со всем стоящим там флотом. Уже утром мы увидели на улицах Марселя немецких солдат, которые впрочем, вели себя вполне цивилизованно. Затем было почти полтора месяца томительной неопределенности - и вот, наш Маршал объявил, что Франция отныне входит в Еврорейх. И очень многим, по крайней мере, в Марселе, это казалось справедливым - что два великих европейских народа соединяются в конфедерацию, во имя общего интереса, кампания сорокового года стала казаться досадным недоразумением. И к чести немцев, они вовсе не препятствовали нашим работам, в отличие от итальянцев, с которыми нам пришлось столкнуться позже - если потомки римлян относились к нам с большим подозрением, не выпуская в море, то даже самые свирепые наци с большим уважением читали мой "мандат" Международного Комитета, оказывая нам содействие, или по крайней мере, никак не мешая. Немцы, проявив большой интерес к нашему надводному флоту, весьма презирали французские подводные силы, большинство субмарин тулонской эскадры так и не были введены в строй - германские U-боты были совершеннее. Наверное оттого и наши работы не вызывали у кригсмарине никакого интереса.

Все лето сорок третьего мы ныряли в Лионском заливе, изучали наши возможности, искали затопленные суда. А где-то шли бои, тысячи французов погибали в русских степях, в Гибралтаре, в Африке, на Ниле, в Сирии и Палестине. А мы извели немало кинопленки на наш первый фильм, "Затонувшие корабли". Фредерик Дюма, "Диди", установил рекорд погружения с автономным дыхательным аппаратом, шестьдесят три метра - хотя и испытал при этом азотное опьянение. Мы открывали для себя подводный мир, как новую, неизвестную страну - и были счастливы. Война казалась идущей где-то далеко, на другом краю земли. Какое дело нам было до нее?

Однако же, на горизонте стали сгущаться тучи. Катастрофа на Днепре - о ее размерах не сообщалось, но слишком многие французские семьи получили тогда извещения о гибели или пропаже без вести кого-то из своих близких. И немцы все чаще стали вести себя не как старшие братья, но как господа - хотя до подлинных зверств оккупации было еще далеко. Заметно хуже стало и экономическое положение - новая валюта, евромарки, "евро", быстро обесценивалась, а хранение и оборот британских фунтов и американских долларов, имевших гораздо большую покупательную способность, было наказуемо, и если поначалу даже немцы смотрели на это сквозь пальцы, то очень скоро они стали беспощадны, за "деньги врага", обнаруженные при облаве и обыске у вас в кармане, можно было легко угодить в концлагерь или в штрафной батальон Остфронта. Если до осени французский флот большей частью стоял в Тулоне, или совершал короткие походы к Корсике, Алжиру - то после была Португалия, и страшные потери в бою у Лиссабона. Мы потеряли "Дюнкерк", "Марсельезу", "Прованс", многие корабли были повреждены. Пострадали и конкретно мы - из-за огромного объема ремонтных работ, мастерские флота не могли с прежней быстротой выполнять даже самые малые наши заказы.

Формально не состоя на военно-морской службе, я был избавлен от необходимости слишком часто иметь дело с оккупационными властями. Вопреки широко известному фильму, я не имел никакого отношения к убийству адмирала Тиле - хотя, по воле судьбы, был знаком с мадам Мари Липской, бывал в ее "салоне", и даже присутствовал в ресторане "Шарлемань" в тот вечер 6 декабря. (прим. - о том в "Ленинград-43" - В.С.). Но я не подозревал, что эта особа, широко известная в высших кругах тулонского и марсельского общества, имела какое-то отношение к подполью - мои же работы в то время не представляли никакого интереса для УСО. Наша цель была более высокого порядка, чем одна из банальных европейских войн. Скажу лишь, что хотя Тиле был бесспорно, мерзавцем и хамом - что стоила одна лишь его выходка поставить всех нас в зале "Шарлеманя" по стойке смирно и кричать по команде "хайль Гитлер", или его неуместная для просвещенного двадцатого века жестокость, расстреливать и рубить винтами тех, кто спасался с потопленных им кораблей - я не могу оправдать и его убийства. Не ради этого негодяя - а потому, что отныне война шла по другим правилам, где было гораздо меньше благородства.

И воцарился ад. Даже сегодня в Марселе, как и во всей южной Франции, говоря "оккупация", обычно имеют в виду период с ноября сорок третьего года. Раньше тоже были репрессии, и существовали концлагеря, самым крупным из которых был Роменвиль - но прежде все же соблюдалась законность, и наказанию подвергались действительно виновные. При Достлере же угодить за решетку, и даже быть расстрелянным, мог абсолютно любой, по надуманному поводу, мельчайшему подозрению, лживому доносу, родству или даже знакомству с арестованным ранее, весьма распространенным было и взятие заложников по любой причине. Это было ужасно - немцы вели себя с нами, культурной европейской нацией, так, как мы позволяли себе разве что при завоевании Индокитая или Мадагаскара! Оттого, при первой возможности наша команда поспешила перебраться в итальянскую зону оккупации, куда входил Лазурный Берег. Там было гораздо безопаснее - если бы не маниакальная подозрительность итальянцев ко всему, связанному с подводным плаванием! Сняв виллу в пригороде Ниццы, мы скучали в безделье, утешая себя лишь тем, что все когда-нибудь кончается. Очень трудно было с питанием, выручали лишь случайно добытые почти два центнера сушеных бобов, да рыба, пойманная с берега, попытки же отплыть на лодке от причала вызывали угрожающие крики, а затем и стрельбу итальянского патруля. Хотя на берегу итальянцы вели себя гораздо приличнее и приветливее, чем немцы.