Гнёт ее заботы

― Не мешай ему, ― прошептал Байрон.

Мужчина стоял теперь лицом к стене. При этом он косился поверх плеча на пятно крови и что-то атонально напевал себе под нос, снова подбрасывая и ловя монету. Затем уставившись в стену, он начал подбрасывать несколько монет ― так что, казалось, он жонглирует ими ― а его бормотание потусторонним эхом гуляло между близких стен. Шелли почувствовал, как на руках дыбом встают волосы, а шрам в боку начинает яростно пульсировать.

Внезапно одна из монет улетела высоко вверх ― Шелли проследил за ней взглядом и увидел, как она на мгновение сверкнула в солнечных лучах высоко вверху, а затем упала обратно в темноту, и услышал, как она со звоном скатывается по железной лестнице. Наконец она обогнула цветочный горшок, звякнув, упала на землю и прокатилась по мостовой, а затем закачалась и легла на одну из сторон. Теперь она лежала в нескольких ярдах от пятнышка крови.

Шелли едва удержался от того чтоб пожать плечами. Жонглирование было конечно впечатляющим, но если вся соль заключалась в том, чтобы монета приземлилась на пятнышко крови, трюк очевидно с треском провалился. Конечно после всех тех прыжков и отскоков, которые она совершила, было бы совсем невероятно, если бы она туда приземлилась.

Он повернулся к Байрону, вопросительно воздев брови.

Байрон кисло уставился на монету. ― Ну, ― сказал он, ― это все еще остается возможным ― хотя я по-прежнему считаю, что это чертовски глупая затея. Он кивнул толстяку, а затем повернулся и направился к выходу со двора. Шелли кивнул тоже, хотя и совершенно сбитый с толку, и последовал за ним.

Они выбрались с улочки и были на полпути через Пьяцетта, когда Шелли заметил, что Байрон по-птичьи повел головой, словно бы прислушиваясь. Шелли прислушался тоже и услышал надтреснутый старческий голос, что-то выводящий, вроде бы на испанском ― а может это был старо-французский?

Он огляделся и увидел, что певец, невероятно древний старик в дюжине ярдов от них, прихрамывая, двигался на север через площадь, удаляясь от Дворца Дожей и двух высоких колонн возле канала. Старик тяжело опирался на трость, которая цокала каждый раз, когда соприкасалась с неровной мостовой.

Шелли вспомнил рассказ Байрона о немыслимо старом австрийце, которого перевезли в Венецию, чтобы его жизнь тянулась и дальше, и спросил себя, уж не за этим ли явился сюда и этот древний приятель. Почему-то он был уверен, что нет.

В этот миг старик поднял глаза и встретил его пристальный взгляд, и махнул ему рукой ― Шелли заметил, что на левой руке у него отсутствует палец ― и прокричал что-то прозвучавшее как Перси.

Шелли пораженно махнул в ответ. ― Мы что, его знаем? ― спросил он Байрона.

― Нет, ― ответил Байрон, хватая его за руку и таща его прочь, туда, где их дожидалась гондола. ― Но я уже слышал эту песню.

Клэр взглянула вверх по холму туда, где он стоял, и хотя она не повела головой, она так округлила глаза, что становилось ясно, ему придется вернуться. Он вздохнул и, шагнув из-под переплетенных ветвей оливы, побрел обратно.

С лодки на берег снесли маленький ящик, и Хопнер, английский консул, снял свою шляпу. Горячее утреннее солнце отражалось от его лысой головы и плясало на лакированной крышке ящика.

Горькие чувства теснились в груди Шелли, когда он стоял, невидящим взглядом уставившись на гроб; но когда он увидел, что крышка была надежно прибита гвоздями, единственным, что он почувствовал, было облегчение.

Лидо был длинной, узкой песчаной отмелью, с заросшими сорняками холмиками, прорезанными тенями в этот поздний послеполуденный час. Деревянная постройка, которая оказалась конюшней Байрона, была единственным строением, видневшимся посреди этого заброшенного острова, не считая нескольких завешанных сетями рыбацких лачуг теснившихся чуть поодаль.

Конюхи Байрона отправились на Лидо в тоже самое время, когда Байрон и Шелли покинули Палаццо Мочениго, и уже ждали их на берегу, когда они выбрались из гондолы на низкий причал.

Начинало холодать, и Байрон поспешно велел конюхам седлать двух лошадей. Несколько минут спустя они верхом перебрались через хребет Лидо и галопом понеслись по восточному побережью, Адриатика по одну сторону и низкие заросшие чертополохом холмы по другую.

Некоторое время они ехали молча. Ветер срывал макушки волн и бросал им в лицо облака мелких соленых брызг. Шелли облизал с губ дыхание океана.

― Ты писал, ― нарушил он, наконец, молчание, ― что в Венеции может существовать возможность освободить нас и наших детей от внимания нефелимов.

― Да, писал, ― устало ответил Байрон. Он натянул вожжи, и Шелли последовал его примеру, и они направили своих лошадей вниз по холму к воде.

― Это… всего лишь возможность, ― сказал Байрон, ― что здесь, как и в Альпах, можно сбросить их смертельные объятья, их внимание ― потерять их, так же как можно сбить со следа собак поднявшись по течению ручья. Прежде всего, нужно их ослепить, и сделать это можно только ночью. Он сплюнул в воду. ― Очевидно, можно даже вдохнуть жизнь в труп недавно погибшего человека, если солнце еще не коснулось его своими лучами; жертвы вампиров, конечно, никогда по настоящему не умирают, но если все сделать правильно, человек не станет вампиром ― он будет все тем же простым смертным, пробужденным от вечного сна или того, что гораздо хуже.

Байрон ухмыльнулся. ― И конечно после этого лучше сразу же сесть на корабль и отправиться куда-нибудь на край света, чтобы твоему демону не посчастливилось случайно наткнуться на тебя снова ― пусть соленый океан разделяет вас во веки веков. Я в свое время серьезно подумывал о Южной Америке. Он вызывающе взглянул на Шелли. ― Думаю теперь мне это больше нужно.

Байрон, очевидно, чувствовал себя неуютно, обсуждая этот вопрос, поэтому Шелли попробовал подойти к нему со стороны. ― Мне показалось, что ты спросил того фокусника о каком-то глазе, ― сказал он. ― Что-то вроде того, был ли он восстановлен.

― Глаз Грай, ― сказал Байрон. Его лошадь остановилась и начала пощипывать заросли грубой травы. ― Помнишь про Грай?

― Э-э… это те самые три сестры, с которыми советовался Персей, перед тем как отправился убивать Медузу Горгону [217]? Неожиданно, словно из ниоткуда, к нему пришла уверенность, что именно «Персей», а не «Перси» прокричал ему тот древний старик, встреченный ими на Пьяцетта.

― Они самые, ― сказал Байрон. ― У них был только один глаз на троих, и они вынуждены были передавать его друг другу, чтобы обрести зрение, а Персей выхватил у них глаз, и не отдавал его обратно до тех пор, пока они не ответили на его вопросы. Когда я первый раз прибыл сюда, после того как покинул Швейцарию, я провел много времени в монастыре армянских священников и монахов на одном из местных островов. Я… переживал из-за одной метафизической бессмыслицы, что сказал мне тот доктор…

― Кто, Полидори? А! Нет, ты, должно быть, имеешь в виду того неффи ― Айкмэна.

Байрон, казалось, был раздосадован, что Шелли вспомнил имя. ― Да, его самого. Мы с ним поднялись на гору Венгерн, после того, как ты возвратился в Англию, и это действительно изгнало из нас бесов, как я тебе и говорил ― я физически чувствовал, как инфекция выходила из меня с потом, и я до сих пор не уверен, что мы на самом деле видели, и что нам привиделось на той вершине.

Он, прищурившись, посмотрел в сторону Адриатики. ― Странно, но раз уж мы заговорили о восстановлении глаза ― думаю, я видел там женщину, которая вырезала собственный глаз. Как бы там ни было, этот парень, Айкмэн, пытался меня потом убедить, что эти… может быть нам стоит называть их ламии?… будут и после нашего освобождения по-прежнему за нами следить, так как видят в нас подходящие кандидатуры, людей, не имеющих… иммунитета к их редкой болезни.