Стрелка (СИ)

«Чужая душа — потёмки» — русская народная мудрость. Верю. Но мне от этого не легче: как-то надо исключить саму возможность доноса епископу.

Так же, безропотно, не отрывая головы от скрещенных на песке рук, она восприняла замену: отработав своё, я уступил место Сухану. Тут даже озвучка стала существенно беднее — чисто ритмическое по-ахивание.

И что теперь с этой дурой делать? Утопить? Первоначальное стремление выглядело наиболее правильным, но… Теперь, после полового акта с этой женщиной, после наполнения её лона собственным семенем…

Забавно, но использование презерватива снимает этот оттенок восприятия даже на подсознательном уровне. А неиспользование — наказывается на законодательном. Поскольку подчёркивает гендерное неравенство: одни от этого могут забеременеть, а другие, как ни старайся… Что и послужило основанием для судебного преследования основателя WikiLeaks.

Архетипы, факен их шит! Убить женщину, которая может стать матерью твоего ребёнка… Для этого нужно считать женщину человеком. Равным, таким же. Убить равного… — это один круг проблем. Для нормального самца — нормально, хотя и напряжно.

Убить продолжение своего рода… Инстинкт против. Как показал опыт смешанных команд в военном флоте Израиля, в критических ситуациях моряки больше заботятся о спасении женщин, чем о сохранении живучести корабля.

Грохнуть традиционно оттрахнутую женщину тяжелее, чем нетрадиционно. Или — мужчину, вне зависимости от его оттрахнутости. Парадокс.

Моя ярость как-то… нет, не исчезла — чуть отодвинулась. Утопить игуменью… — неправильно. Оставить её в живых? Она побежит к епископу. Может, её как-то… попортить? Ну, там… язык вырезать? Так она напишет. Руки-ноги переломать? — Добрее утопить. А живая… — хоть бы и не сразу, но всё равно — сообщит Феодору. И мне будет… бздынь.

Человеческая душа — очень живучая субстанция. Её мало растоптать, порвать. Её ещё нужно собрать, разгладить. Чуть в другой конфигурации. Иначе она сделает это сама, по-своему.

То изнасилование, которое я ей тут устроил… Она один раз в своей жизни пережила — второй раз… Если сразу с ума не сошла — дальше легче будет. Вера в бога, вера в Федю… крепкие устои. Отлежится, по-постится, исповедуется… и донесёт.

Она боится меня… Но это — только «здесь и сейчас». Нужно что-то… что сделает невозможным её духовное возвращение к «епископу-убийце». Что-то типа «чёрной мессы»? И где я возьму здесь подходящий реквизит?

Я лежал на песке, опершись на локоть, посматривал на монотонные движения Сухана, едва видимые в свете звёзд, отражающихся в мелких озёрных волнах, на наш лагерь в стороне, где постепенно стихал пьяный рёгот, и гасли костры, на полосу тумана, начавшегося собираться у острова. Под руку попала сумка игуменьи. Надо бы стереть её складень, то, что она там по-записывала.

В сумке выпирал её наперсный крест. Крест интересный: похож на латинский «крыж» — нет верхней и нижней перекладинок. На верхней должна быть табличка с указанием вины преступника — надписью «Іисусъ Назорей, Царь Іудейскій». На нижнюю — казнимые на кресте должны ноги ставить. Но у Иисуса она была плохо прибита — перекосилась. А вот сам распятый — на месте.

Практически — два круглых серебряных стержня, вбитых друг в друга в месте соединения, с шариками-луковицами на кончиках, с наплывами по поверхности, символизирующими фигуру Спасителя.

Ювелирное изделие. Реквизит культа. Символ.

У меня, «здесь и сейчас», ничего под рукой нет. «Мусор реала» против «могущества виртуала». «Ничего» против «всего».

Интересно, а нельзя ли этим… изделием — разрушить привязанность «овцы» к её пастырю? Применив его несколько… не ортодоксально.

Есть вера. Она часто связана со святынями. С материальными символами, которым приписываются особые, сакральные свойства. Это — язычество, идолопоклонничество.

«В начале было Слово. И Слово было у Бога, и Слово был Бог».

Но христианство… особенно в «Святой Руси»… «Слова» нашим людям — недостаточно. Нам бы пощупать, на зуб попробовать, «понадкусивать».

Веры — мало. Нужны — «улики». Пошли «вещественные доказательства» — святыни.

Нетрадиционное использование символов-святынь называется — «святотатство». Хотя это смысл уже моего времени: изначально святотатство — именно татьба, имущественное преступление. Святотатство, или «церковная татьба», долгое время вообще рассматривалось как обычное корыстное преступление, только с 1662 года одновременно стало рассматриваться как преступление против религии.

Правильно говорить — «кощунство». Объектом кощунства могут быть церковные правила, предметы культа, обряды, но не сама вера, оскорбление которой есть предмет богохуления. Это — уже из числа тяжких.

У верующего человека кощунство вызывает страх, возмущение, гнев. Гнев столь сильный, что он готов и муки принять, и жизнь свою положить за сохранение, за традиционное — «как с дедов-прадедов» использование своей символики.

Манефа ныне находится под моим страхом. Сравним — что сильнее: страх меня или страх кощунства? Если она боится меня больше, то вытерпит акцию, сыграет в неё свою роль, станет соучастницей.

Забавно: «святотатец» — знаю. Но я тут задумал… И кто ж я буду после этого? Ванька-кощунник? Кощунствователь? Кощунствовинист? А как в женском роде? «Кошунствуйка»? «Кошунствица»? Таких слов в русском языке не встречал. И «святотатицы» — тоже.

Русская культура отказывает женщине даже в возможности воровства или оскорбления святынь? По фольку: «Баба — что мешок, что положишь — то и несёт». Сама — не положит? Но ведь никто не казнит лошадь за то, что она везёт телегу. Пусть бы и с награбленным товаром. Не имея свободы воли, женщины и грешить не могут?

Но «особо тяжкое» — допускается, «богохульница» — оскорбительница самой веры — в языке есть.

Манефа, приняв участие в моих играх со святыней, станет не просто бабой, которую злыдни богопротивные против её воли завалили и трахнули, а — вероотступницей, «кошунствуйкой». Дальше «бешеный Федя» предвосхитит реплику Чёрного Абдуллы из «Белого солнца пустыни», обращённую к одной из его жён:

– Почему же ты не умерла?!

А уж как, почему… Волей, неволей… «Душа — потёмки».

Гарантированность реакции пастыря, заблаговременное осознание её неизбежности — воспрепятствуют Манефиной душевной близости, преданности епископу. Особенно такому… «бешеному Феде». Хотя бы в силу инстинкта самосохранения — изведёт, убьёт.

Сравнить силу страхов. — А если — «нет»? — То — «нет». Тогда — утопить.

Сухан как раз закончил процесс и поднялся с колен, подтягивая штаны. Манефа так и оставалась в прежней позе, белея поднятой кверху задницей и уткнув голову в песок. В полном согласии с любым продолжением. Страус на свидании со львом.

– Подними её. Так, ноги расставь. Шире, дура. Тпру, стоять.

Манефа, прижатая к Сухану спиной, удерживаемая захватом за шею, смотрела на звёзды, широко раздвинув ноги, и тихонько скулила, пока я вставлял ей во влагалище длинный конец её наперсного креста. Я чуть отодвинулся и полюбовался на своё «рукоделие»:

– Погляди-ка, игуменья, как славно получилось. Христос — с тобой. И более того — в тебе. Аж по самые плечи.

Сухан отпустил ей голову, продолжая удерживать руки. Мгновение она разглядывала в темноте свою обновку. Потом взвыла, задёргалась, засуетилась ногами… Пришлось вернуться к прежней фиксации.

Реакция правильная: пришло осознание совершаемого преступления — кощунства. Теперь усилим осознание соучастия. Чуть сдвинем оценки и мотивы, свяжем его с действием привычным, повседневным. Сделаем преступление более… «кошерным». Соучастие — добровольным. Или, хотя бы — выглядящим таковым.

– Ну, полно, полно. Господь к тебе пришёл, господь в тебя вошёл, а ты будто и не рада. Ему там мягонько, ему там тёпленько. Согрей его нутром своим. Голени его, и бёдра его, и тело его. Тело Христово. Разве ты не вкушала его многократно? Разве не входило оно в тебя при причащении святых даров? Ну же! Жуй его плоть, пей его кровь, как часто делала ты в церкви! Сожми его, обойми жаром тела, жаром души, жаром веры своей истовой. Прими в себя. Возликуй и обрадуйся.